2.2.2 «Парадоксы» в очерке «Судьба Пушкина»

Поразительно, насколько податливым материалом оказывается жизнь Александра Сергеевича Пушкина для схемы Соловьева. Несомненный поэтический гений Пушкина бесконечно упростил задачу определения его объективной сущности как конкретной личности, а, следовательно, и определение смысла существования, или, если выражаться формулировками «Русской идеи», - той присущей данной личности истинной идеи, которая предвечно установлена в плане Бога.

Соловьев отмечает, что уже в возрасте около тридцати лет Пушкин начинает тяготиться самоцельным существованием в качестве поэта. «Он понял, - пишет Соловьев, - что «служенье муз не терпит суеты», что «прекрасное должно быть величаво», т.е. что красота, прежде чем быть приятною, должна быть достойною, что красота есть только ощутительная форма добра и истины».

В средние века Пушкин мог бы пойти в монастырь, рассуждает Соловьев, «чтобы связать свое художническое призвание с прямым культом того, что абсолютно достойно». Но в XIX веке «ему удобнее и безопаснее было избрать другой род аскетизма: он женился и стал отцом семейства. С этим благополучно прошел для него период необузданных чувственных увлечений, которые могли бы задавить неокрепший творческий дар, вместо того, чтобы питать его». Но, становясь отцом семейства, Пушкин по необходимости теснее прежнего связывал себя с социальной жизнью, с тою общественной средой, к которой он принадлежал, и тут его ждало новое, более тонкое и опасное искушение.

Соловьев указывает, в чем должен был состоять при данных условиях смысл существования Пушкина. «Достигши зрелого возраста, Пушкин ясно осознал, что задача его жизни есть то служение, «которое не терпит суеты», служение тому прекрасному, которое «должно быть величавым». Так как он оставался в обществе, то его служение красоте неизбежно принимало характер общественного служения, и ему нужно было установить свое должное отношение к обществу». Из этих слов Соловьева следует, что смысл существования Пушкина как личности можно однозначно определить как подчинение общественному служению своей поэтической сущности. Подчеркнем, что выяснение смысла существования такой конкретной личности как Пушкин, оказалось, можно выстроить в виде чисто формального умозаключения, совершенно не принимая в расчет то, что думает о себе сама конкретная личность.

Умозаключение следующее. Большая посылка: смысл существования любой личности состоит в том, чтобы, преодолев состояние «в себе, чрез себя и для себя», сознательно подчинить свою сущность интересам жизни общества. Меньшая посылка: сущность данной личности состоит в поэтическом даре, т.е. в особо развитой способности воспринимать красоту. Заключение: смысл существования данной конкретной личности состоит в том, чтобы именно служение красоте приняло характер общественного служения.

Подчеркнем, что при таком способе рассуждения все другое, в том числе то, что сама личность могла бы избрать в качестве своего верховного долга помимо подчинения своей собственной сущности (в данном случае поэтического дара) общественному служению, - избрать, следовательно, независимо от своей собственной сущности, т.е. действительно свободно, - автоматически попадает, если следовать рассуждениям Соловьева, под простое уклонение от реализации своего подлинного смысла существования. И поэтому должно быть приравнено всего лишь к упорствованию в эгоистическом сохранении состояния «в себе, чрез себя и для себя», что соответствует, между прочим, действию закона смерти. Сейчас мы увидим, как следование чисто формальной схеме предопределило весьма своеобразное понимание Соловьевым причин трагической гибели поэта.

Очертив задачу жизни Пушкина, приписав при этом собственное понимание этой задачи самому поэту («Пушкин ясно сознал»), Соловьев пишет: «Но тут Пушкин, слишком разделявший поэзию с житейскими отношениями, не захотел отделить законное сознание о своем высшем поэтическом призвании и о том внутреннем преимуществе перед другими, которое давал ему его гений, - не захотел он отделить это законное чувство своего достоинства, как великого поэта, от личной мелкой страсти самолюбия и самомнения». По мнению Вл. Соловьева, своим гением Пушкин стоял выше других и был прав и сознавал эту высоту, и в этом самолюбивом раздражении на других он падал с своей высоты, становился против других, то есть на одну доску с ними, а чрез это терял и всякое оправдание для своего раздражения, - оно оказывалось уже только дурною страстью вражды и злобы.

Эта мысль, весьма сложная по синтаксису, несколько противоречива. С одной стороны, признается, что Пушкин даже слишком осознавал различие между поэзией и мелкими страстями житейских отношений. Но, с другой стороны, ему ставится в упрек, что законное чувство достоинства великого поэта не помешало поддаться самолюбивому раздражению на других и тем самым поставить себя вровень с ними. В этом самолюбивом раздражении и состояло то «новое, более тонкое и опасное искушение».

И вместо того, чтобы задуматься, почему же осознание своего поэтического достоинства не помешало Пушкину встать против людей, не стоивших его гения, Соловьев, следуя своей схеме, приравнивает раздражение поэта к «дурной страсти вражды и злобы» и на основании этого собственного приравнивания лишает поведение Пушкина всякого оправдания.

Конечно, можно умозаключать следующим образом. Если моральное существо уклоняется от выполнения своего верховного долга, то оно подпадает под действие закона смерти. Фактом является трагическая гибель Пушкина, которую можно истолковать как подпадание под закон смерти. Следовательно, Пушкин уклонился от выполнения верховного долга. Но дело в том, что даже при истинности указанных посылок заключение о несомненном уклонении от верховного долга не является логически безупречным. А что если истинный верховный долг Пушкина при том конкретном состоянии российского общества (николаевская Россия) все же состоял на самом деле не в подчинении своей поэтической сущности общественному интересу, а в чем-то совершенно ином? И Пушкин, осознав этот свой верховный долг, как раз не уклонился от него, но ему подчинился и пошел до конца, потому что не мог иначе? И погиб, исполняя этот свой истинный долг?

Соловьеву было известно другое толкование трагической гибели Пушкина, назвавшее поэта невольником чести. Если бы Соловьев следовал собственному методу, он должен был признать, что наличие другого мнения по поводу того же самого предмета, причем мнения по крайней мере тоже небезосновательного, не позволяет говорить о безусловной истинности его точки зрения. Однако здесь он рассуждает иначе: «Если он [Пушкин] был тут «невольником», то не «невольником чести», как назвал его Лермонтов, а только невольником той страсти гнева и мщения, которой он весь отдался».