20. Защита чести, достоинства и деловой репутации: этический и правовой аспект.

Порочащие сведения, клевета и оскорбление в СМИ. Ответственность журналистов и средств массовой информации. Лингвистический и правовой статус инвективной лексики и фразеологии.

Субъекты права на защиту чести и достоинство как институты права СМИ. Защита чести, достоинства и деловой репутации в рамках гражданского права и процесса. Право на опровержение и порядок его реализации. Право на ответ. Уголовно-правовая защита чести и достоинства.

Проблемы, связанные с деловой репутацией юридических лиц. Компенсация морального вреда. Основания освобождения редакции СМИ от ответственности. Принцип презумпции невиновности.Внесудебное урегулирование информационных споров. Механизмы самоограничения журналистской корпорации.

ПРИНЦИП ПРЕЗУМПЦИИ НЕВИНОВНОСТИ (ст. 49 Конституции РФ) Этот принцип является преломлением в сфере права более широкого социально-этического принципа, согласно которому граждане в своем большинстве заинтересованы в поддержании по-рядка, добровольно соблюдают требования законности, не совершают правонарушений, бережно относятся к таким ценностям, как честь, свобода и достоинство личности. Важнейшее значение принципа презумпции невиновности заключается в том, что он обу-словливает установление объективной истины по делу, обязывает непредвзято, объективно ис-следовать все обстоятельства дела независимо от уличающего обвиняемого материала и субъек-тивного убеждения в его вине. Право на опровержение. Распространение недосто­верной информации является не только одной из форм «загрязнения» информационного пространства, но и — при определенных обстоятельствах — нарушением прав челове­ка. Гражданский кодекс Российской Федерации, развивая положения ч. 1 ст. 23 Конституции Российской Федера­ции, признает за гражданином право требовать по суду опровержения порочащих его честь, достоинство и деловую репутацию сведений, если распространивший такие сведе­ния не докажет их соответствие действительности. Причем если эти сведения распространены в СМИ, то и опровергнуты они должны быть в тех же СМИ (пп. 1 и 2 ст. 152 ГК РФ).

Упомянутым нормам ГК РФ корреспондируют правила, закрепленные в ст. 43 Закона о СМИ. Они обязывают редак­цию опровергнуть в том же СМИ распространенные им порочащие сведения, если она не располагает доказатель­ствами их соответствия действительности.

Таким образом, ГК РФ и Закон о СМИ предоставляют заинтересованному гражданину выбор: либо сначала попы­таться добиться опровержения через обращение к редак­ции, а в случае отказа обжаловать его в суде, либо сразу прибегнуть к судебной процедуре. Впрочем, Закон о СМИ допускает возможность обжалования не только отказа в распространении опровержения, но и нарушения порядка опровержения. Например, пропуск месячного срока, отве­денного законом для того, чтобы редакция могла ответить заявителю на требование об опровержении, уже является нарушением порядка опровержения. Точно так же может быть обжаловано нарушение порядка опровержения, выра­зившееся, например, в его публикации не под заголовком «Опровержение» или не в те сроки, которые установлены ст. 44 Закона о СМИ.

В Законе о СМИ главным средством выступает внесудеб­ное урегулирование спора. Такой порядок имеет ряд пре­имуществ, о чем свидетельствует опыт ряда зарубежных стран. Во-первых, экономится время самих конфликтую­щих сторон и свидетелей. Во-вторых, сокращается срок от публикации до опровержения. В-третьих, отпадает необхо­димость оплаты судебных расходов. В-четвертых, снижает­ся нагрузка на судебные органы. В-пятых, если опроверже­ние опубликовано, то заинтересованный гражданин уже не может обратиться в суд с этим требованием, хотя вправе предъявить иск о компенсации морального вреда. В-шес­тых, организация, не являющаяся юридическим лицом, вообще лишена возможности прибегнуть к судебной проце­дуре. Наконец, если человек сознательно уклоняется от внесудебного удовлетворения своих притязаний и обраща­ется непосредственно в суд, то это должно быть учтено судом как важное обстоятельство, характеризующее истца.

Продолжим сравнение положений Закона о СМИ и ГК РФ. В первом срок для обращения в суд равен одному году со дня распространения оспариваемых сведений (суд вправе при наличии уважительных причин продлить этот срок в соответствии со ст. 87 ГК РФ). Для второго случая исковая давность вообще не предусмотрена (ст. 208 ГК РФ). И хотя формального противоречия здесь нет, налицо очевидное раз­двоение воли законодателя, результатом чего стала ничтож­ность предпринятой в Законе о СМИ попытки установить разумный срок исковой давности для данной категории дел, устранив тем самым возможность требовать опровержения спустя много лет после публикации, когда может уже не быть на свете ни автора, ни свидетелей, ни доказательств.

Такая гипотетическая опасность усиливается еще более тем, что ГК РФ признает право обращаться в суд за защи­той чести, достоинства и деловой репутации не только за гражданином, но и за другими заинтересованными лица­ми. Закон о СМИ (ч. 1 ст. 43) допускает такое только при наличии двух условий:

а) оно распространяется лишь на законных представите­лей опороченного лица, каковыми могут быть только роди­тели, усыновители и опекуны и только в отношении несовершеннолетних и лиц, состоящих под опекой, (п. 2 ст. 20 ГК РФ);

б) оно реализуется только в том случае, если сам гражда­нин не имеет возможности потребовать опровержения. Сле­довательно, данная норма распространяется только на слу­чаи, когда объектом посягательства стали честь и достоинство несовершеннолетнего, недееспособного либо не полностью дееспособного гражданина. Более того, посколь­ку правоспособность гражданина прекращается его смер­тью (п. 2 ст. 17 ГК РФ), постольку одновременно прекраща­ется и законное представительство.

Напротив, ч. 2 п. 1 ст. 152 Гражданского кодекса Рос­сийской Федерации допускает защиту чести и достоинства гражданина и после его смерти. Причем с таким требовани­ем могут обращаться в суд любые «заинтересованные лица». Хотя закон не уточняет, кого следует понимать под «заин­тересованными лицами», однако из содержания ст. 3 Гражданского процессуального кодекса РСФСР можно зак­лючить, что таковыми признаются любые физические лица, обратившиеся в суд за защитой нарушенного или оспарива­емого права или охраняемого законом интереса.

Здесь-то и заключены логические ловушки: а) обраще­ние в суд в защиту нарушенных прав покойного означает пролонгацию правоспособности гражданина после его смер­ти; б) обращение заинтересованного гражданина в защиту своих прав в связи с публикацией, затрагивающей честь и достоинство покойного, фактически означает наследование чести, достоинства и деловой репутации. Причем в отличие от гражданско-правового института наследования в данном случае наследником себя может посчитать любой и каж­дый, поскольку любой и каждый может посчитать себя заинтересованным лицом.

В этой связи сошлюсь на рассмотренное в 1999 г. судеб­ное дело по иску П. к редакции журнала «Огонек» и автору Л. о защите чести и достоинства и взыскании компенсации морального вреда. Поводом послужила опубликованная в 1997 г. статья Л. «Смерть минус живопись», в которой излагались взгляды автора на творчество известного художника-баталиста В.В. Верещагина (1842—1904 гг.). В частности, слова «занятия живописью — явно лишний факт его биографии» суд в своем решении расценил следу­ющим образом: «Одна эта фраза сводит на нет художествен­ные достоинства картин В.В. Верещагина и значение его творческого наследия и, несомненно, порочит его честь и достоинство». Признавая право автора высказывать свое мнение о творчестве любого художника, суд в своем реше­нии подчеркнул, что, «давая оценку творчества, не следует переступать грань, отделяющую оценку творчества от оцен­ки личности художника, и наделять его чертами, пороча­щими честь и достоинство, компрометирующими художни­ка как личность в глазах читателей». При этом суд не принял во внимание представленные ответчиками отрывки из книг различных авторов, решив, что они не могут яв­ляться доказательствами по делу, поскольку в них «содер­жатся высказывания также представляющие собой субъек­тивное мнение авторов».

Суд не только обязал редакцию журнала «Огонек» опуб­ликовать опровержение, но также «учитывая конкретные обстоятельства дела, характер и содержание сведений, рас­пространенных ответчиками в отношении деда истца, ти­раж журнала, а также степень физических и нравственных страданий претерпеваемых самим истцом, инвалидом вто­рой группы», взыскал в пользу истца компенсацию мораль­ного вреда в сумме 3.000 рублей¹.

Данное судебное решение далеко не единственное, выне­сенное по вопросу защиты чести и достоинства историчес­ких личностей. Так, иск о защите чести и достоинства Карла Маркса не был принят к рассмотрению, поскольку истец не смог доказать свое родство с основоположником марксизма-ленинизма. Напротив, иск о защите чести и достоинства И.В. Сталина, предъявленный одним из его почитателей, был рассмотрен по существу, и суд не потре­бовал никаких доказательств родства. Подобные решения создают крайне опасное направление судебной практики. Отсутствие в ст.ст. 152 и 208 ГК РФ ограничений по срокам исковой давности и по кругу лиц формально открывает путь для исков о защите чести и достоинства хана Батыя, Ивана Грозного, Григория Распутина и вообще любого лица, чье историческое существование доказуемо.

Представляется, что в отношении защиты чести и досто­инства гражданина после его смерти законодателю следова­ло бы применить правовые механизмы, подобные тем, что предусмотрены ст. 29 Закона об авторском праве. Здесь установлено, что личные неимущественные права авторов не переходят по наследству, но за наследниками призна­ется право осуществлять их защиту. Разумеется, подобная защита не должна становиться источником дохода, посколь­ку в таком случае меняется ее цель, или средством уничто­жения критика, так как это будет злоупотреблением пра­вом. Что же касается правовой защиты деловой репутации гражданина, то очевидно, что со смертью предпринима­тельская деятельность лица прекращается и ей не может быть нанесен урон.

Обратим внимание на то, что, в отличие от Гражданско­го кодекса РСФСР и Закона о СМИ, действующий ГК РФ признает наличие у гражданина и у юридического лица такого нематериального блага как деловая репутация. При определении понятия деловой репутации следует исходить из того, что категория «деловой» употребляется в Граждан­ском кодексе Российской Федерации исключительно в свя­зи с предпринимательской деятельностью. Так, п. 1 ст. 5 признает обычаями делового оборота не предусмотренные законодательством правила поведения, сложившиеся и ши­роко применяемые «в какой-либо области предпринима­тельской деятельности». В Кодексе говорится также о «де­ловых отношениях сторон» (п. 2 ст. 438) и о «деловых связях» (п. 1 ст. 1042). Все это дает веские основания для вывода о том, что «понятие деловой репутации в гражданс­ко-правовом смысле применимо только к лицам, участвую­щим в деловом обороте. Это понятие не равнозначно, не синонимично понятию служебной или профессиональной репутации, понятию престижа, авторитета и т.п.»².

Такая позиция получает подтверждение и в судебной практике. Сошлюсь на дело по иску Управления муниципальной милиции ГУВД Москвы к редакции газеты «Мос­ковский комсомолец» о защите деловой репутации, нару­шенной, якобы, опубликованием статьи «Ожидаются мас­совые аресты в муниципальной милиции». Президиум Высшего Арбитражного Суда Российской Федерации поста­новил прекратить производство по делу, поскольку «в опуб­ликованной в газете «Московский комсомолец» статье не затрагивается репутация истца в сфере предпринимательс­кой деятельности», а следовательно, данный спор не подле­жит рассмотрению по существу в арбитражном суде³. При­веденный Президиумом ВАС РФ аргумент доказывает и большее, а именно, что данное дело не подлежит судебному рассмотрению вообще.

В то же время нет оснований для того, чтобы признавать наличие деловой репутации только у граждан, зарегистри­рованных в качестве индивидуальных предпринимателей. Например, писатель, композитор, журналист-freelance, хотя и не участвуют в предпринимательской деятельности, но получают средства к существованию за счет авторского вознаграждения. Вот почему распространение сведений о том, что писатель N. постоянно и грубо нарушает сроки исполнения договора авторского заказа, может рассматри­ваться — при условии их недостоверности — как посяга­тельство на его деловую репутацию.

Что же касается деловой репутации юридического лица, то спорным представляется утверждение о том, что ею мо­жет обладать «любое юридическое лицо: коммерческая и некоммерческая организация, государственные и муници­пальные предприятия, учреждения и др.»⁴. Ясно: если бы интенция законодателя была направлена именно в эту сто­рону, то достаточно было исключить слово «деловая». Од­нако законодатель говорит о репутации только в сочетании со словом «деловая». Более того, законодатель ясно говорит о том, что понятия «честь» и «достоинство» относятся толь­ко к гражданам, но никак не к юридическим лицам (п. 7 ст. 152 ПС РФ).

Причем, нормы ГК РФ о защите деловой репутации применимы только к тем юридическим лицам, которые участвуют в деловом обороте, и не применимы к органам государственной власти и местного самоуправления. Как отмечает профессор А. Р. Ратинов, в подобных случаях «речь должна идти о престиже или общественном авторитете орга­на, учреждения, ведомства, объединения, что не имеет граж­данско-правового значения». Если распространенные сведе­ния подобного рода не соответствуют действительности, то заинтересованные юридические лица не вправе претендо­вать на защиту деловой репутации, но могут требовать опровержения сведений в порядке ст. 43 Закона о СМИ⁵.

Заметим, что Конституция указывает лишь одного субъекта, наделенного правом на защиту чести и доброго имени — человека. Однако это не лишает институт право­вой защиты деловой репутации юридических лиц консти­туционной базы. Напротив, конституционные положения, касающиеся прав и свобод человека и гражданина, должны распространяться также на юридических лиц в той степе­ни, в какой они по своей природе к ним применимы.

Гражданский кодекс РФ, признав у юридических лиц наличие деловой репутации, однако, не нашел его у кол­лективов и других объединений граждан, не являющихся юридическими лицами. Это, правда, не исключает возмож­ности коллектива защитить свою репутацию через обраще­ние в суд тех физических лиц, которые его составляют, или тех юридических лиц, которые представляют его правосубъектность. В тех же случаях, когда противоправному посягательству подвергается репутация коллектива, кото­рый либо вообще организационно не оформлен, либо его организационная «оболочка» не наделена правами юриди­ческого лица (что предусмотрено, например, в ч. 1 ст. 21 Федерального закона «Об общественных объединениях»), наиболее приемлемым представляется исковая активность его членов. Любой из членов объединения может посчитать себя лично опороченным, но суд вовсе не обязательно при­знает его истцом, поскольку сведения касаются не его пер­сонально, а коллектива в целом. Например, по сведениям службы мониторинга Фонда защиты гласности в январе 1998 г. в Череповце начался судебный процесс по искам о защите чести и достоинства, которые предъявили к газете «Голос Череповца» и журналисту М. 27 сотрудников город­ской прокуратуры. Поводом для иска стала публикация в газете статьи под названием «Осторожно: прокуратура», в которой, по мнению истцов, содержатся порочащие их све­дения⁶.

Можно, конечно, предположить, что в газетной статье опорочены каждый из 27 истцов. Однако это маловероятно. Более реалистична гипотеза, что в данном случае имеет место попытка обойти норму закона о защите деловой репу­тации юридического лица путем предъявления индивиду­альных исков сотрудниками — физическими лицами. Тем более, что орган прокуратуры не может претендовать на защиту деловой репутации, поскольку он, как и другие государственные органы, не является участником делового оборота.

По данной категории дел в качестве ответчиков привле­каются, как правило, редакция и автор. Поскольку ст. 56 Закона о СМИ указывает автора в числе лиц, несущих ответственность за нарушение законодательства о СМИ, постольку автору должна быть предоставлена возможность лично доказывать в суде достоверность распространенных за его подписью сведений. Привлечение автора распростра­ненных сведений в качестве одного из ответчиков является необходимым еще и потому, что он объективно заинтересо­ван в исходе дела, и решение суда может повлечь для него определенные правовые последствия. Отсюда следует, что дела об опровержении публикаций, авторы которых извес­тны, не могут рассматриваться в арбитражном суде, так как являются спорами с участием физических лиц⁷.

Если автор выступал под псевдонимом или анонимно, то единственным ответчиком становится редакция. Если же редакция не является юридическим лицом и, следователь­но, не может быть стороной в процессе, то к участию в деле в качестве ответчика должен быть привлечен учредитель данного СМИ. Правда, согласно ст. 7 Закона о СМИ учреди­тель также может не быть ни физическим, ни юридическим лицом (например, объединение граждан).

Для споров о защите чести, достоинства и деловой репу­тации важным является определение понятия «порочащие сведения». Пленум Верховного Суда РФ разъяснил, что «порочащими являются такие не соответствующие действи­тельности сведения, содержащие утверждения о наруше­нии гражданином или юридическим лицом действующего законодательства или моральных принципов (о совершении нечестного поступка, неправильном поведении в трудовом коллективе, быту и другие сведения, порочащие производ­ственно-хозяйственную и общественную деятельность, де­ловую репутацию и т.п.), которые умаляют честь и достоин­ство гражданина либо деловую репутацию гражданина или юридического лица»⁸. Хотя приведенное определение дале­ко даже от формально-логического совершенства, оно дает все-таки некоторые ориентиры для судебной практики.

Принципиальное значение имеет вопрос о разграниче­нии сведений и мнений⁹. В Резолюции ПАСЕ 1003 (1993) о журналистской этике утверждается: «Новости — это информация о фактах и событиях, в то время как мнения — это мысли, идеи, представления или ценностные сужде­ния». Причем, «хотя мнения неизбежно бывают субъек­тивными, поэтому не могут и не должны проверяться на предмет их достоверности, мы тем не менее должны сделать все для того, чтобы они высказывались честно и в соответ­ствующей этической форме». В этом же направлении раз­вивается и практика Европейского суда по правам челове­ка. Так, в решении по делу «Lingens против Австрии» подчеркивается необходимость проводить четкое различие между фактами и оценочными суждениями. Если наличие фактов можно доказать, то мнения не могут быть подтвер­ждены доказательствами¹⁰. Следовательно, по делам о за­щите чести, достоинства и деловой репутации доказыванию ответчиком подлежит соответствие действительности рас­пространенных сведений, но не распространенных мнений. Ч. 3 ст. 29 Конституции Российской Федерации прямо зап­рещает принуждать кого бы то ни было к отказу от своих мнений и убеждений. Очевидно, что решение суда, обязы­вающее ответчика опровергнуть собственное мнение, нару­шало бы требование Конституции Российской Федерации.

До середины 80-х годов судебные иски к СМИ о защите чести и достоинства встречались крайне редко. Причина заключалась в том, что в представлении судей авторитет СМИ был непререкаем (оружие Партии!) и не шел ни в какое сравнение с правами и законными интересами от­дельных граждан.

В конце 80-х годов ситуация резко изменилась: пресса поверила в провозглашенную гласность, правоохранитель­ные органы ощутили себя «мальчиками для битья», стало расти число судебных дел и удовлетворенных исков. В пос­ледующие годы исковая активность граждан и организа­ций в защиту чести, достоинства и деловой репутации рос­ла быстрыми темпами. При этом доля удовлетворенных исков колебалась в очень ограниченных пределах — от 33 до 38 процентов. Причем только часть дел заканчивалась вынесением решения. Нередко подобное происходит тогда, когда истец и ответчик улаживают конфликт во внесудеб­ном порядке и суд оставляет исковое заявление без рассмот­рения в связи с неявкой сторон.

Результатом судебного или внесудебного порядка защи­ты чести, достоинства и деловой репутации является опро­вержение. Следует обратить внимание на то, что ст. 44 Закона о СМИ содержит как императивные, так и диспозитивные правила, касающиеся порядка распространения оп­ровержения. Причем суд как правоприменительный орган не вправе в своем решении проигнорировать или нарушить эти правила вне зависимости от того, рассматривает ли он дело по жалобе на нарушение порядка опровержения или же по иску о защите чести, достоинства и деловой репута­ции гражданина.

Применительно ко всем видам СМИ действует норма, обязывающая указывать в опровержении:

а) какие именно сведения не соответствуют действительности;

б) когда и как они были распространены данным средством массовой информации.

Разумеется, текст опровержения этим не исчерпывается, но указанная информация является обязательной. Кроме того, всем видам СМИ адресованы нормы, касающиеся безусловных оснований для отказа в опровержении:

а) если представленный текст опровержения является злоупотреблением свободой массовой информации (напри­мер, содержит призыв к захвату власти или пропаганду войны);

б) если этот текст является анонимным;

в) если он противоречит вступившему в законную силу решению суда. Хотя в Гражданском кодексе РФ эти основа­ния не указаны, однако их очевидность создает уверенность в том, что судебная практика их не проигнорирует.

Единые нормы для печатной и электронной прессы вво­дит Закон о СМИ в том случае, когда устанавливает сроки распространения опровержения. Так, в средствах массовой информации, выходящих в свет не реже одного раза в неделю, опровержение должно последовать в течение 10 дней с момента получения требования или текста, а во всех остальных — в подготавливаемом или ближайшем планируемом выпуске.

В отношении печатных СМИ закон предусматривает сле­дующие императивные нормы:

а) опровержение должно быть помещено под заголовком «Опровержение»;

б) опровержение должно быть набрано тем же шрифтом, что и опровергаемое сообщение (как по конфигурации, так и по кеглю);

в) объем опровержения не может более чем вдвое превышать объем опровергаемого фрагмента распространенного сообщения;

г) нельзя требовать, чтобы объем опровержения был меньше одной стандартной страницы машинописного текста.

Касательно объема опровержения следует иметь в виду, что опорочить человека можно одним словом, а для его опровержения двух слов будет явно недостаточно. Кроме того, термин «фрагмент» означает по смыслу закона не строку, в которой упомянута фамилия заинтересованного гражданина, а весь текст, который его касается, включая авторские реминисценции, сравнения и т.д.

В отношении места расположения опровержения закон применяет диспозитивную норму, указывая, что, как пра­вило, это должно быть то же место полосы (страницы), которое занимало опровергаемое сообщение.

Для аудиовизуальных СМИ императивными являются следующие требования:

а) опровержение должно быть передано в то же время суток, что и опровергаемое сообщение;

б) опровержение не должно занимать меньше эфирного времени, чем требуется для прочтения диктором стандарт­ной страницы машинописного текста.

Важно подчеркнуть, что суд, удовлетворяя иск о защите чести, достоинства и деловой репутации гражданина, обя­зан руководствоваться установленным в Законе о СМИ по­рядком опубликования опровержения, поскольку он не про­тиворечит положениям Гражданского кодекса Российской Федерации. Если же суд не указал конкретно, в какой форме или в какой срок должно последовать опровержение, то редакция сама обязана руководствоваться теми импера­тивными указаниями, которые на этот счет имеются в ст. 44 Закона о СМИ.

Основания освобождения редакции СМИ от ответ­ственности. Главным средством защиты от иска является, разумеется, представление доказательств того, что распрос­траненные сведения соответствуют действительности. Однако зачастую это оказывается совсем непросто, особенно если речь идет не о фактах, а об оценках.

В качестве средства защиты возможны ссылки на обсто­ятельства, перечисленные в ст. 57 Закона о СМИ и освобож­дающие редакцию, главного редактора и журналиста от ответственности за распространение сведений, не соответ­ствующих действительности и порочащих честь и достоин­ство граждан и организаций. Сюда относятся следующие случаи: если сведения содержались в обязательных сообщениях (например, в тексте, который редакция опубликовала по решению суда); если они были получены от информаци­онных агентств; если они содержались в ответе на запрос информации либо в материалах пресс-служб; если они яв­ляются дословным воспроизведением фрагментов офици­альных выступлений депутатов, делегатов, должностных лиц; если они содержались в авторских произведениях, иду­щих в эфир без предварительной записи, либо в текстах, редактирование которых запрещено Законом о СМИ; если они являлись дословным воспроизведением сообщений и материалов, распространенных другим СМИ, которое может быть установлено и привлечено к ответственности.

Если внимательно вдуматься в суть всех шести пунктов ст. 57, то легко понять, что их роднит цель: освободить редакцию, редактора, журналиста от ответственности, если за ними нет вины — ни умысла, ни неосторожности. В то же время нельзя допустить, чтобы распространение недо­стоверных и порочащих сведений оставалось безнаказан­ным. Поэтому спрос должен быть с того, кто ввел прессу в заблуждение. И наличие перечисленных в ст. 57 обстоя­тельств не исключает возможности рассмотрения судом иска об опровержении распространенных сведений. В та­кой ситуации к участию в деле должны быть привлечены те физические и юридические лица, от которых оспарива­емые сведения поступили и на которых перекладывается таким образом бремя доказывания соответствия этих све­дений действительности.

В подобных ситуациях в случае удовлетворения иска, по мнению Пленума Верховного Суда РФ, суд может возло­жить на редакцию обязанность сообщить о решении суда, даже если ее ответственность исключена¹¹. Правда, неясно, с одной стороны, может ли быть ответчиком лицо, чья ответственность исключена законом, а с другой, — может ли суд возложить обязанность на лицо, не являющееся ответчиком. Отмечу, что Преображенский суд Москвы не смутился этой логической загадкой и признал телекомпании НТВ и ВГТРК соответчиками по иску С. о защите чести и достоинства к депутату Ж., поскольку обе телеком­пании неоднократно показали выступление Ж., в котором тот называл С. агентом ЦРУ и Моссад¹².

В почти аналогичной ситуации основанием для иска к ре­дакции газеты «Град Симбирск» стала фотография с профсо­юзного митинга. На фото были изображены митингующие, держащие плакат, содержание которого было порочащим для главы местной администрации. Спрашивается, какую ин­формацию распространила газета: ту, что излагалась в пла­кате, или сведения о митинге. Разумеется, непредвзятый ответ должен быть такой: фотография соответствует дей­ствительности, поскольку не является монтажом¹³.

Многие редакции пытаются расширить перечень уста­новленных Законом о СМИ оснований освобождения от ответственности. Они предупреждают читателя, что не не­сут ответственности за авторские колонки, специальные страницы, вкладыши и т.п. Как не основанная на законе, такая практика, конечно, желаемых юридических послед­ствий не дает.

В то же время и судебная практика складывается далеко не так успешно и единообразно, как хотелось бы. Сегодня от правоприменителя, в первую очередь, от судьи, требует­ся в своих решениях воплощать не столько букву закона, сколько его дух. В противном случае форма текста заслонит содержание правовой нормы и за деревьями судья не уви­дит леса. А это более чем вероятно в ситуации, когда обще­ственные отношения меняются гораздо быстрее регулирую­щих их законов.

Но отсюда не следует, что законодатель должен бежать вслед за развитием ситуации в обществе. Адаптационные ресурсы правовой системы (если, конечно, она удовлетво­рительно выстроена — но это уже другая тема) очень вели­ки. И прежде всего — за счет правоприменения. Именно судья может и должен «привязать» закон к конкретной ситуации, к изменившимся условиям, к новым явлениям и названиям.

Например, в газете «Боровские известия» в 1999 г. было опубликовано интервью с главой местного самоуправле­ния, вызвавшее обращение в суд с иском о защите чести и достоинства лица, о котором в интервью было несколько не слишком приятных слов. Что в данном случае освобождает редакцию и ее корреспондента от ответственности? Во-пер­вых, п. 3 упомянутой ст. 57 Закона о СМИ. Здесь устанав­ливается невозможность предъявления претензий к журна­листу за распространение сведений, которые он почерпнул из полученного редакцией ответа на запрос информации? Не будь этой нормы, весь правовой институт запроса ин­формации (ст.ст. 38—40 Закона) потерял бы смысл.

Но можно ли рассматривать интервью с официальным лицом как получение ответа на запрос информации? Безус­ловно, можно. Об этом ясно говорит ст. 39 Закона, где устанавливается: «Запрос информации возможен как в уст­ной, так и в письменной форме». Хотя Закон не определяет, в какую форму должна быть облечена предоставляемая по запросу информация, но сложившиеся обычаи предполага­ют: устный запрос — устный ответ. Если же должностное лицо отказывает в предоставлении информации, то редак­ция может сделать письменный запрос, ответ на который также должен быть письменным.

Но, может возразить оппонент, «Боровские известия» опубликовали интервью с руководителем органа местного самоуправления, а эти органы вообще не упоминаются в Законе о СМИ. Действительно, на момент принятия Закона власть на местах осуществляли Советы и их исполкомы. На то и суд, чтобы разумно, а не буквально применять право­вые нормы.

Во-вторых, редакция могла бы в свою защиту сослаться и на п. 4 все той же ст. 57. Хотя в Законе говорится только об «официальных выступлениях» должностных лиц, од­нако очевидно, что всякое публичное выступление долж­ностного лица в этом своем качестве является официаль­ным. Бесспорно, интервью следует считать выступлением публичным, поскольку оно адресовано широкому и неопре­деленному кругу лиц.

В любом случае, на какой бы пункт ни опиралась редак­ция, она должна доказать, что распространенная информа­ция была получена ею от должностного лица и добросовестно, без смысловых искажений доведена до всеобщего сведе­ния. Причем если должностное лицо не отрицает своей роли в качестве первоисточника информации, то ситуация еще более упрощается и бремя доказывания достоверности распространенных редакцией сведений возлагается на него. Вот почему можно считать интервью жанром разделенной ответственности.

Факультативным основанием для отказа в распростра­нении опровержения, предусмотренным ч. 2 ст. 45 Закона о СМИ, является то, что требование об опровержении касает­ся сведений, уже опровергнутых в данном СМИ. При этом неважно, по чьей инициативе имело место первое опровер­жение. Редакция вправе отказать в опровержении также в случае, если требование или текст опровержения поступи­ли в редакцию по истечении одного года со дня распростра­нения опровергаемых сведений. Кроме того, в распростра­нении текста опровержения может быть отказано, если он более чем вдвое превышает объем опровергаемого фрагмен­та оспариваемого материала (ч. 3 ст. 44).

Раздвоение воли законодателя в вопросе об институте опровержения в СМИ, о чем говорилось выше, привело к тому, что эти факультативные основания имеют значение только в контексте внесудебного урегулирования конфлик­та. В случае обращения с иском о защите чести, достоин­ства и деловой репутации суд вправе не принимать их во внимание.

Судебные решения, связанные с защитой чести, досто­инства и деловой репутации, нередко становятся предме­том контроля со стороны Европейского суда по правам человека. Сложившаяся практика позволяет заключить, что в тех случаях, когда речь идет о выступлениях в СМИ по политическим вопросам, следует учитывать, во-первых, приоритет публичного интереса в обсуждаемых вопросах; во-вторых, то, что границы приемлемой критики должны быть более широкими, когда речь идет о политиках или политических институтах. Как отмечает представитель Франции в Европейском суде судья Жан-Поль Коста, хотя практика очевидно эволюционирует в сторону расширения защиты свободы выражения мнений, однако этот процесс протекает неравномерно. «Непристойность» остается ши­роким оправданием ограничения свободы, — пишет он. —свобода творчества менее защищена, чем свобода прессы, тем более, если последняя применяется к политическим дебатам и борьбе; религиозные чувства учитываются более широко, чем, например, свобода личной репутации, даже в случае диффамации»¹⁴.

Право на ответ. Закон о СМИ (ст. 46) предусматривает также механизм зашиты чести, достоинства и деловой ре­путации граждан в случаях, когда распространенные све­дения, не будучи порочащими:

а) не соответствуют действительности или

б) ущемляют права и законные интересы гражданина.

В первом случае речь может идти, например, о факти­ческих ошибках, во втором — о тенденциозном подборе материала, о замалчивании важных обстоятельств, наме­ках и т.п. Право на ответ может использоваться и в каче­стве средства защиты права на имя, когда последнее ис­пользуется в СМИ неправомерно (подробнее об этом будет сказано ниже). В п. 3 ст. 152 ГК РФ законодатель упростил эту формулу и оставил упоминание только об ущемлении прав или охраняемых законом интересов гражданина, ви­димо, решив, что фактические ошибки вполне в нее укла­дываются.

Хотя результатом реализации прав, гарантированных указанными законодательными нормами, является не оп­ровержение, а ответ (комментарий, реплика и т.д.), однако, правила, предусмотренные для опровержений, Закон о СМИ (ст. 46) распространил и на публикацию ответа. По сути дела это цивилизованный, а следовательно, вывернутый наизнанку старый советский институт обязательного реа­гирования должностных лиц на «критические выступле­ния органов печати».

Очевидно, что право на ответ должно предоставляться не только лицам, ставшим объектом внимания журналиста. Отсутствие у СМИ права на получение ответа на свои выс­тупления приводит к тому, что гласность оказывается лишенной важнейшего своего компонента — слышимости. Критические материалы, как правило, никоим образом не влияя на положение критикуемых, либо игнорируются ими, либо становятся поводом для требований опровержения и компенсации морального вреда. В свою очередь, та часть аудитории, которая ценит авторитет власти, воспринимает отсутствие ее реакции на критические выступления прессы как бессилие перед ни на чем не основанном «компроматом». Противоположно ориентированная часть аудитории рассматривает подобное явление как доказательство того, что власть сама причастна к той девиации, на которую обращает внимание пресса.

Все предпринимавшиеся федеральными властями попыт­ки возродить систему обязательного «реагирования» успе­ха не имели. Изданный в разгар президентской избиратель­ной кампании Указ «О мерах по укреплению дисциплины в системе государственной службы» от 6 июня 1996 г. № 810 предполагал создание целостной системы «реагирова­ния». Руководители федеральных органов исполнительной власти и главы исполнительной власти субъектов Россий­ской Федерации обязывались:

а) рассматривать не позднее трех дней сообщения, опуб­ликованные в средствах массовой информации, в том числе в теле- и радиопередачах, о нарушениях подчиненными должностными лицами и работниками актов законодатель­ства и вступивших в законную силу решений судов;

б) не позднее двух недель с момента опубликования на­правлять в редакции соответствующих средств массовой информации итоги рассмотрения сообщений.

К сожалению, указ носил преимущественно предвыбор­ный пропагандистский характер и имел некоторый эффект только в первые месяцы. Способствовать формированию практики цивилизованного реагирования на критические выступления прессы могло бы включение подобных норм в ст. 46 Закона о СМИ («Право на ответ»).

Конечно, подобный механизм понуждения к реагирова­нию на критические выступления СМИ должен рассматри­ваться как временное и половинчатое решение. С формиро­ванием новой политической культуры, повышением роли общественного мнения, укоренением практики доброволь­ных отставок с ответственных постов по компрометирую­щим основаниям цивилизованные традиции должны прий­ти на смену административному подходу и сделать его излишним.

Компенсация морального вреда. Искам о защите че­сти, достоинства и деловой репутации, как правило, сопут­ствует требование компенсации морального вреда. Этот пра­вовой институт, десятилетиями ругаемый как порождение буржуазной правовой доктрины, впервые появился в Зако­не СССР «О печати и других средствах массовой информа­ции» 1990 г. и быстро вошел в арсенал средств борьбы с прессой. Правда, ныне он уже утратил свою исключитель­но антимедийную направленность, поскольку широко рас­пространился в законодательстве, захватив сферы трудо­вых отношений, экологии, защиты прав потребителей и т.д. В конце концов он получил закрепление в ст.ст. 151, 1099—1101 ГК РФ, согласно которым суд может возло­жить обязанность денежной компенсации морального вреда (физических или нравственных страданий) на того, чьими действиями были нарушены личные неимущественные пра­ва истца или совершено посягательство на другие, принад­лежащие ему нематериальные блага.

Бурно разросшаяся судебная практика по делам о ком­пенсации морального вреда стала тем эмпирическим материалом, который позволил Пленуму Верховного Суда РФ дать в своем постановлении ответы на многие вопросы, которыми, судя по всему, не задавались сами законодатели¹⁵.

Прежде всего, обратим внимание на дефиницию мораль­ного вреда. Пленум Верховного Суда Российской Федерации толкует его как физические или нравственные страдания, причиненные действиями, посягающими на принадлежащие гражданину от рождения или в силу закона нематериальные блага (жизнь, здоровье, достоинство личности, деловая репутация, неприкосновенность частной жизни, личная и семейная тайна и т.п.), или нарушающими его личные неимущественные права (право на пользование своим име­нем, право авторства и другие неимущественные права в соответствии с законами об охране прав на результаты интеллектуальной деятельности), либо нарушающими иму­щественные права гражданина. Моральный вред, в частности, может заключаться в нравственных переживаниях в связи с раскрытием семейной или врачебной тайны, рас­пространением не соответствующих действительности све­дений, порочащих честь, достоинство или деловую репута­цию гражданина, в повреждении здоровья в результате перенесенных нравственных страданий и т.д.

Для решения вопроса о наличии или отсутствии мораль­ного вреда принципиальное значение имеет фактор проти­воправности действий (или бездействия), в результате ко­торых были причинены страдания потерпевшему. Так, если распространенные сведения соответствуют действительнос­ти и (или) не являются порочащими честь, достоинство и деловую репутацию гражданина, то причиненный ими мо­ральный вред компенсации не подлежит.

Наличие вины причинителя не является обязательным условием наступления ответственности за причинение мо­рального вреда в случаях, когда такой вред возник в ре­зультате распространения сведений, порочащих честь, дос­тоинство и деловую репутацию гражданина. В этом смысле СМИ приравнены к автомобилям и правоохранительным органам, поскольку, согласно ст. 1100 Гражданского ко­декса Российской Федерации, компенсация морального вре­да осуществляется вне зависимости от вины причинителя также в случаях, когда вред нанесен источником повышен­ной опасности (например, наезд на пешехода), незаконным осуждением, незаконным привлечением к уголовной ответ­ственности и т.д.

Представляется, что законодатель совершил существен­ный просчет, определив распространение в СМИ пороча­щих и не соответствующих действительности сведений как невиновное нарушение субъективного права. В результате грубое нарушение обязанностей и даже злоупотребление правами журналиста уравниваются с добросовестным заб­луждением. Допускаю, что с точки зрения опороченного лица это представляется достаточно логичным, но с пози­ции причинителя вреда — журналиста подобное отношение законодателя не кажется справедливым. Практика знает немало примеров того как журналист, вполне добросовест­но выполняя свои профессиональные обязанности, оказы­вается тем ни менее введен в заблуждение, в результате чего его публикация наносит моральный вред. Естественно, суд должен учитывать это обстоятельство, определяя размер компенсации морального вреда.

Следует отметить, что в процитированном выше поста­новлении Пленума Верховного Суда Российской Федера­ции указывается на то, что «правила, регулирующие ком­пенсацию морального вреда в связи с распространением сведений, порочащих деловую репутацию гражданина, применяются и в случаях распространения таких сведе­ний в отношении юридического лица». При этом дается ссылка на п. 7 ст. 152 Гражданского кодекса Российской Федерации.

Подобное толкование нельзя признать адекватным воле законодателя. На то есть, как минимум, девять основа­ний. Во-первых, ч. 1 ст. 23 Конституции Российской Фе­дерации гарантирует защиту чести и доброго имени ис­ключительно как одно из основных прав человека, а не любого субъекта права.

Во-вторых, в п. 7 ст. 152 ГК РФ ничего не говорится о компенсации морального вреда. Там сказано буквально следующее: «Правила настоящей статьи о защите деловой репутации гражданина соответственно применяются к защите деловой репутации юридического лица». Данная ста­тья, как известно, посвящена вовсе не компенсации мораль­ного вреда, а защите чести, достоинства и деловой репутации.

В-третьих, следует обратить внимание на единственное содержащееся в ст. 152 ГК РФ упоминание морального вреда (п. 5): «Гражданин, в отношении которого распрост­ранены сведения, порочащие его честь, достоинство или деловую репутацию, вправе наряду с опровержением таких сведений требовать возмещения убытков и морального вре­да». Но что, собственно, имел в виду законодатель, исполь­зуя формулу «возмещение морального вреда», которая ниг­де более в Гражданском кодексе не употребляется, а всюду только — «компенсация морального вреда». Возмещение морального вреда предусмотрено лишь ст. 62 Закона о СМИ. Следовательно, п. 5 ст. 152 ГК РФ имеет юридический смысл лишь в отношении гражданско-правового института возмещения убытков и информационно-правового институ­та возмещения морального вреда. При этом он не имеет никакого отношения к гражданско-правовому институту компенсации морального вреда.

Разумеется, расхождение Гражданского кодекса и Зако­на о СМИ в вопросе о наименовании способа заглаживания морального вреда носит почти исключительно терминоло­гический характер. Причина коллизии — тривиальная за­конодательная «грязь». Она же породила путаницу в воп­росе о применимости института компенсации морального вреда в отношении юридических лиц.

В-четвертых, обратим внимание на слово «соответствен­но», использованное в п. 7 ст. 152 ГК РФ. Правила защиты деловой репутации гражданина закон применяет к юриди­ческому лицу не «в равной мере», не «идентично», а «соот­ветственно», то есть в соответствии с природой юридичес­кого лица. Вот почему к юридическому лицу применима не компенсация морального вреда, а возмещение убытков, что предусмотрено п. 5 той же статьи¹⁶.

В-пятых, если бы законодатель действительно желал распространить институт компенсации морального вреда на юридических лиц, то сослался бы в п. 7 ст. 152 также на ст. 151, которая как раз вводит институт компенсации морального вреда.

В-шестых, нигде в Гражданском кодексе Российской Федерации ни прямо, ни косвенно не говорится о компенса­ции морального вреда в отношении юридических лиц — только в отношении граждан.

В-седьмых, п. 1 ст. 1099 ГК Российской Федерации уста­навливает: «Основания и размер компенсации гражданину морального вреда определяются правилами, предусмотрен­ными настоящей главой и ст. 151 настоящего Кодекса». Подчеркнем, что ни в данной статье, ни в целом в главе 59 нет ссылки на пп. 5 и 7 ст. 152, содержащие по мнению Пленума Верховного Суда Российской Федерации основа­ния для распространения института компенсации мораль­ного вреда на юридических лиц.

В-восьмых, ст. 1064 ГК РФ, закрепляя общие основания ответственности за причинение вреда, применительно к гражданину говорит о вреде, причиненном его личности или имуществу, а в отношении юридического лица — толь­ко о вреде имуществу.

Наконец, в-девятых, установленное ст. 151 ГК РФ поня­тие морального вреда («физические или нравственные стра­дания») не может быть разумно применено к юридическому лицу, поскольку юридическое лицо представляет собой орга­низацию, а значит не может само по себе — в отличие от физического лица — претерпевать какие-либо страдания. Не­случайно законодатель не признал наличие у юридического лица таких нематериальных благ как честь и достоинство.

Все сказанное выше приводит к выводу: в отношении юридического лица институт компенсации морального вре­да применяться не может, его роль здесь выполняет инсти­тут возмещения ущерба. Именно такой позиции придержи­вается Президиум Высшего Арбитражного Суда Российской Федерации: «Поскольку юридическое лицо не может испы­тывать физических или нравственных страданий, ему не­возможно причинить моральный вред. Поэтому исходя из смысла статей 151 и 152 Гражданского кодекса Российской Федерации право на компенсацию морального вреда предо­ставлено только физическому лицу»¹⁷.

Разумеется, деловая репутация юридического лица дол­жна быть защищена. В том числе через компенсацию вре­да, причиненного распространением порочащих ее и не соответствующих действительности сведений. Однако речь здесь должна идти не о моральном, а о сугубо имуществен­ном вреде, поскольку ущерб деловой репутации выражает­ся не в нравственных и физических, а в материальных «страданиях»: отказе партнеров от заключения согласован­ных сделок, сокращении объемов продаж и т.п. Такое тол­кование вполне согласуется с общими правилами возмеще­ния убытков, включая упущенную выгоду (ст. 15 ГК РФ).

Не самыми удачными элементами механизма компенса­ции морального вреда являются нормы, касающиеся сро­ков исковой давности и размеров государственной пошли­ны. В упомянутом постановлении Пленума Верховного Суда Российской Федерации требования о компенсации мораль­ного вреда, думается, не вполне логично включаются в число требований о защите личных неимущественных прав и других нематериальных благ, из чего делается вы­вод об отсутствии исковой давности для данного вида требо­ваний. Сравнение диспозиций ч. 1 ст. 151 и п. 1 ст. 208 ГК РФ показывает, что в первом случае речь идет о причине­нии морального вреда действиями, нарушающими личные неимущественные права гражданина, а во втором — непос­редственно о защите личных неимущественных прав. От­сюда следует, что причинение морального вреда является не нарушением личных неимущественных прав, а резуль­татом таких нарушений.

Приведенные соображения позволяют высказать сомне­ния и в отношении логичности, целесообразности и спра­ведливости распространения на требования о компенсации морального вреда минимальных, практически символичес­ких размеров государственной пошлины, предусмотренных для оплаты исковых заявлений неимущественного харак­тера. Совершенно очевидно, что эти требования, хотя и вытекают из нарушения неимущественных прав, однако носят ярко выраженный имущественный характер.

В то же время, если исходить из неимущественного характера спора о компенсации морального вреда, то совер­шенно очевидна недопустимость использования имуще­ственного ареста в качестве средства обеспечения иска. Поскольку иск о компенсации морального вреда не имеет суммы (физические и нравственные страдания не имеют стоимости, они не возмещаются, а компенсируются), по­стольку невозможно ставить вопрос об обеспечении иска арестом имущества.

На практике институт компенсации морального вреда оказался очень далек от своей идеальной модели. Будучи задуман именно как средство компенсации физических и нравственных страданий, он используется на деле как ин­струмент наживы и (или) наказания и разорения неугодно­го средства массовой информации. Ведь совершенно оче­видно, что требования выплатить в порядке компенсации морального вреда несколько десятков тысяч рублей, обра­щенное к редакции, все имущество которой не стоит и десятой доли такой суммы, преследует именно такие цели.

Причем во многих случаях, чем выше определенная су­дом сумма компенсации морального вреда, тем меньше вероятность ее взыскания с ответчика. Так, арбитражный суд Тюменской области постановил взыскать с газеты «Тю-менъ-2000» более 10 млрд. неденоминированных рублей в качестве компенсации морального вреда. Редакция «тут же сделала совершенно пустым свой счет, тем более, что печа­тается она уже давно в Свердловской области, выходит раз в неделю, и раз в неделю появляется то или иное физичес­кое лицо, которое необходимую сумму для производства недельного тиража газеты выплачивает, поэтому на самом деле эти деньги взыскать никак не могут»¹⁸.

Для исправления сложившейся практики желательно вмешательство законодателя. Во-первых, необходимо пере­смотреть размеры государственной пошлины, как мини­мум, приблизив их к размерам пошлин по спорам имуще­ственного характера. Уже одно это приведет к резкому сокращению числа подобных исков и уменьшению сумм исковых требований до разумных пределов. Во-вторых, следовало бы установить верхний предел для компенса­ции морального вреда в денежном выражении. Только так можно будет постепенно прийти к истинному предназна­чению данного гражданско-правового института в право­вом государстве.

Крайне сложной является проблема определения разме­ра компенсации морального вреда в денежном выражении. Хотя никакой методологии здесь пока выработать не уда­лось, однако практика идет по пути учета таких факторов как характер и содержание публикации, степень распрост­ранения порочащих сведений (например, размер тиража), характер, объем и фактические обстоятельства причинения страданий, индивидуальные особенности причините ля и потерпевшего, а также другие конкретные обстоятельства, свидетельствующие о тяжести перенесенных им страда­ний. Главное, при определении размера компенсации вреда «должны учитываться требования разумности и справед­ливости» (п. 2 ст. 1101 ГК РФ).

Особой формой компенсации морального вреда может рассматриваться принесение извинений. Хотя законом она не предусмотрена, однако нередко возникает в качестве искового требования и, что особенно удивительно, иногда признается судом подлежащим удовлетворению. Так, в сен­тябре 1997 г. Лискинский районный суд Воронежской облас­ти по иску священнослужителя Дивногоръевского мужского монастыря обязал ответчика «принести извинения несколь­ко раз во всех районных газетах»¹⁹. Разумеется, такое реше­ние суда не соответствует нормам материального права.

Клевета и оскорбление. Защита чести и достоинства граждан в сфере массовой информации осуществляется не только гражданско-правовыми, но и уголовно-правовыми средствами.

В частности, УК РФ устанавливает ответственность за клевету и оскорбление. Принципиальных отличий клеве­ты в СМИ (ч. 2 ст. 129) от распространения в СМИ поро­чащих сведений, не соответствующих действительности, два. Во-первых, состав клеветы предполагает заведомую ложность обнародуемой информации. Во-вторых, в случае возбуждения уголовного дела о клевете лицо, распростра­нившее порочащие сведения, освобождается от необходи­мости доказывать, что эти сведения соответствуют действи­тельности. Напротив, на обвинение возлагается бремя доказывания того, что: а) порочащие сведения являются не соответствующими действительности и б) обвиняемый знал об этом в момент их распространения.

Если в советское время судебные дела о клевете в СМИ были крайне редки по политическим причинам, то сегод­ня — по чисто юридическим, поскольку обычно невозможно доказать заведомую ложность распространенной информа­ции, а без этого нет состава преступления. Судебная статис­тика свидетельствует, что за период 1990—2000 годов число осужденных за клевету в СМИ сократилось приблизительно в три раза. Однако за тот же период статистика по делам об оскорблении в СМИ показывает устойчивый рост. Это может быть объяснено тем, что доказать неприличную форму выс­казывания может быть значительно легче, нежели заведо­мую ложность распространенных сведений.

В отличие от клеветы, оскорбление в СМИ (ч. 2 ст. 130) будет налицо тогда, когда имеет место умышленное униже­ние чести и достоинства другого лица, выраженное в непри­личной форме и содержащееся в публичном выступлении, публично демонстрирующемся произведении или средствах массовой информации. Важно подчеркнуть, что закон свя­зывает в данном составе унижающее честь и достоинство содержание и неприличную форму. Одного наличия непри­личной формы для объективной стороны оскорбления недо­статочно.

Очевидно, что выражение положительной оценки, вы­раженное в неприличной форме (например: классическое «аи, да Пушкин, аи, да сукин сын»), не может считаться оскорблением. Как разъяснил Верховный Суд Российской Федерации, «оскорбление представляет собой выражен­ную в неприличной форме отрицательную оценку личнос­ти потерпевшего, имеющую обобщенный характер и уни­жающую его честь и достоинство»²⁰. Более того, не всякая отрицательная оценка, выраженная в неприличной форме, порождает состав оскорбления. Как отмечает Верховный Суд Российской Федерации, «если лицо, распространяю­щее ложные измышления, добросовестно заблуждалось от­носительно соответствия действительности распространяе­мых им сведений, однако высказывания его носили оскорбительный характер, оно может быть привлечено к уголовной ответственности за оскорбление, а не за клеве­ту». Следовательно, если отрицательная оценка опирается на порочащие сведения, то — при наличии неприличной формы ее выражения — налицо объективная сторона ос­корбления. Если же отрицательная оценка опирается на порочащие сведения, но выраженные в приличной форме, то объективная сторона оскорбления отсутствует.

Далеко не все субъективно воспринимаемое граждани­ном как негативная информация о нем, подпадает под опре­деление унижающей честь и достоинство. Важным пред­ставляется вопрос об адекватности оценки. Чтобы не быть оскорбительной, обобщающая оценка должна с достаточ­ной степенью необходимости вытекать из соответствующих действительности сведений. При этом отрицательная оцен­ка в средствах массовой информации может содержать некоторый элемент преувеличения, являющийся следстви­ем особенностей творческого процесса и социальной роли СМИ. Сошлюсь на решение Европейского суда по правам человека по делу «De Haes & Gijsels против Бельгии». Суд подчеркнул, что «свобода журналистов включает обраще­ние к некоторой дозе преувеличения и даже провокации». В докладе по этому делу Европейская Комиссия по правам человека отметила, что «всеобщий интерес в публичном обсуждении, если его предмет достаточно серьезен, даже если при этом используются оскорбительные либо шокиру­ющие выражения, преобладает над законным интересом защиты репутации других людей»²¹.

Следует обратить внимание и на то значение, которое имеет общественное положение потерпевшего по делу об оскорблении. Если речь идет о действиях потерпевшего, занимающего ответственный пост в органах государствен­ной власти или местного самоуправления, то журналист вправе свободно критиковать его и самостоятельно оцени­вать его поступки.

Принципиальное значение имеет определение понятия неприличной формы. Закон такой дефиниции не содержит, однако буквальное толкование с неизбежностью приводит нас к определению неприличной формы как нарушающей рамки приличия, сложившиеся в обществе. Разумеется, эти рамки могут быть различны в разных регионах и в разных социальных слоях общества. Так, в дипломатичес­ких кругах преднамеренное и грубое нарушение диплома­тического протокола и этикета (например, отказ нанести или принять визит вежливости) может быть расценено как оскорбление, причем не только личного, но и политическо­го характера.

Лингвисты определяют неприличную форму высказы­вания (инвективу) как «такой способ осуществления вер­бальной агрессии, который воспринимается в данной семи­отической (под)группе как резкий или табуированный». На практике любое экспрессивное слово и выражение может быть воспринято как сознательная инвектива. Более того, инвектива может не содержать в своей семантике инвективного компонента (например, «мальчики в розовых штаниш­ках», «завлабы»). Как ни удивительно, в определенной сре­де даже слова «профессор» и «академик» могут приобре­тать инвективный характер. Однако доказать наличие инвективы в подобных случаях практически невозможно²².

Криминологическое определение неприличной формы должно исходить из доминирующих в обществе обычаев. Если те или иные выражения достаточно часто встречаются в обыденном общении и текстах массовой информации, то они не могут считаться неприличными. Таким образом, неприличная форма должна быть связана именно с грубы­ми и поносительными, прежде всего нецензурными выра­жениями.

Другой вопрос — девальвация «приличной формы» в современных российских СМИ. Некоторые газеты, журна­лы, радиостанции прямо-таки специализируются на грубо­сти и фамильярности. Не в диковинку и использование нецензурных выражений в материалах СМИ. Все это не только отодвигает понятие неприличной формы в область «брутального сквернословия», но и разлагающе воздейству­ет на общественную мораль. Напомним в этой связи слова великого русского юриста А.Ф. Кони: «От отсутствия бра­ни и ругательств правда ничего не теряет, а достоинство печати только выигрывает, ибо нельзя, указывая обществу на больные места в его жизни, в то же время понижать его развитие и обращать вспять его воспитание, приучая его к заурядному употреблению грубых и поносительных выра­жений, которые более рисуют лишь раздражение говоря­щего, чем свойства бранимого»²³.

Наконец, оценка оскорбительности высказываний тре­бует их исследования в общем контексте публикации, а также личных отношений между оскорбителем и оскорб­ленным, если таковые имеют место. В критической статье автор может допустить некоторые эпитеты, которые в от­рыве от контекста показались бы достаточно резкими. Од­нако, если умысел автора не был направлен на то, чтобы нанести оскорбление, а использованные эпитеты адекват­ны излагаемым в статье и соответствующим действительности фактам, адекватны всему контексту статьи, которая в целом не является клеветой или оскорблением, то такие эпитеты не могут считаться оскорбительными.

К сожалению, на практике нередки случаи осуждения журналистов по ч. 2 ст. 130 («Оскорбление») УК РФ без должных к тому оснований. Так, редактор районной газеты «Наша жизнь» (Белгородская обл.) был приговорен Ракитянским районным судом в июне 1999 года к шести меся­цам исправительных работ за то, что в критической статье охарактеризовал позицию главы местного самоуправления как «позицию крикуна и сплетника». Примечательно, что потерпевший по этому делу не оспаривал ни одного изло­женного в статье факта, настаивая лишь на оскорбительно­сти указанных эпитетов.

Судебная статистика по этой категории дел имеет скач­кообразную динамику. Число осужденных за оскорбление в СМИ то сокращается, то вырастает, чтобы снова начать снижаться. Представляется, что настало время Верховно­му Суду Российской Федерации проанализировать склады­вающуюся практику по делам о клевете и оскорблении в СМИ и дать разъяснения по всем спорным вопросам с учетом прецедентов Европейского суда по правам человека.

Нарушение неприкосновенности частной жизни. Право каждого на неприкосновенность частной жизни, лич­ную и семейную тайну, тайну переписки, телефонных перего­воров, почтовых, телеграфных и иных сообщений признает и Конституция Российской Федерации (ст. 23). Речь идет о гарантированном невмешательстве государственных орга­нов, должностных лиц и граждан в сферу частной жизни человека. Проблема ее защиты от вмешательства со сторо­ны СМИ является весьма насущной, поскольку в деятель­ности прессы значительное место традиционно занимают темы морали и нравственности, освещение которых предпо­лагает использование сведений, относящихся к области час­тной жизни (отношения в семье, с друзьями, родственника­ми, досуг, состояние здоровья и т.д.). Здесь очевидно неприменимы нормы, подобные той, которая, например, зап­рещает медицинским работникам разглашать ставшие им известными в силу исполнения профессиональных обязан­ностей сведения о состоянии здоровья, интимной и семейной жизни больного. Наоборот, журналисты должны иметь право оглашать сведения, касающиеся частной жизни гражда­нина, но только при соблюдении определенных условий.

Закон о СМИ закрепляет эти условия, в частности, обя­зывая журналиста получать согласие на распространение в СМИ сведений о личной жизни гражданина. Это согласие может дать сам гражданин или его законный представи­тель (в отношении несовершеннолетних и находящихся под опекой). Согласие не требуется, если распространение указанных сведений необходимо для защиты обществен­ных интересов (п. 5 ч. 1 ст. 49). А поскольку юридическое определение общественных интересов как таковое отсут­ствует, постольку вопрос оказывается целиком в сфере ус­мотрения правоприменителя. Очевидно, что не требуется испрашивать согласия для обнародования в СМИ сведений, непосредственно связанных с государственной, обществен­ной, служебной деятельностью конкретного лица.

Защищая неприкосновенность частной жизни, уголов­ный закон (ст. 137 УК РФ) предусматривает наказание, включая арест сроком до шести месяцев за незаконное собирание или распространение сведений о частной жизни лица, составляющих его личную или семейную тайну, без его согласия либо распространение этих сведений в сред­ствах массовой информации, если эти деяния совершены из корыстной или иной личной заинтересованности и причи­нили вред правам и законным интересам граждан. Анали­зируя данную норму, обратим внимание на следующее. Во-первых, Уголовный кодекс говорит именно о «незаконном собирании или распространении сведений». Следователь­но, это не относится к правомерной деятельности журнали­ста. Во-вторых, обязательным признаком субъективной сто­роны в данном составе преступления является наличие корыстной или иной личной заинтересованности. Заинте­ресованность в защите общественных интересов, упомяну­тая в п. 5 ч. 1 ст. 49 Закона о СМИ, естественно, не подпадает под определение «корыстной или иной личной заинтересованности». Примем во внимание и то, что журна­лист при исполнении своих профессиональных обязаннос­тей определяется Законом как лицо, выполняющее обще­ственный долг (ч. 4 ст. 49). Если же журналист раскрывает в СМИ чужую личную тайну, руководствуясь, например, мо­тивами мести или корысти, то он не только злоупотребляет своими профессиональными правами, но и совершает уго­ловно-наказуемое деяние.

По такому же пути идет практика Совета Европы и его органов. Декларация ПАСЕ о средствах массовой инфор­мации и правах человека, утвержденная резолюцией 428 (1970), подчеркивает недопустимость ущемления права на уважение личной жизни в угоду свободе выражения мне­ний. Право на уважение личной жизни толкуется Деклара­цией главным образом как право вести свою жизнь по собственному усмотрению при минимальном постороннем вмешательстве в нее. Оно касается личной, семейной и домашней жизни, физической и душевной неприкосновен­ности, чести и репутации. Оно предполагает запрет несанк­ционированной публикации частных фотографий, защиту от шпионажа, от неразрешенного использования материа­лов личной переписки и т.д.

В то же время Декларация особо оговаривает необходи­мость уважать личную жизнь общественных деятелей. Те­зис «там, где начинается общественная жизнь, личная жизнь заканчивается» не является адекватным для охвата данной ситуации. ПАСЕ считает, что личная жизнь обще­ственных деятелей должна защищаться, за исключением случаев, когда она может оказать воздействие на обще­ственно значимые события.

В этом же направлении развивается и правопримени­тельная практика СЕ. Так, в решении по делу «Lingens против Австрии» Европейский суд по правам человека заметил: «В отличие от частного лица, политический дея­тель неизбежно и сознательно отдает себя на суд журналис­тов и широкой публики в отношении каждого своего слова и действия»²⁴.

Здесь уже содержатся определенные наметки решения проблемы, касающейся, кстати, очень узкой группы лиц — политиков, артистов, коронованных особ и т.д., — которую условно назовем «общественными деятелями». Но одно­значного общепризнанного решения пока нет. Об этом на­глядно свидетельствуют результаты специальных слуша­ний о праве на неприкосновенность частной жизни и праве на получение информации, проведенных в декабре 1997 г. Комитетом по юридическим вопросам и правам человека ПАСЕ. Они выявили весьма широкий разброс мнений, вклю­чая тезис о том, что «грудь Сары Фергюсон принадлежит всему обществу» (речь шла о публикации фотографии заго­равшей topless супруги английского принца Эндрю).

Вот почему столь актуален вопрос о разработке специ­альной конвенции Совета Европы о праве на неприкосно­венность частной жизни. Одной из главных задач данного международно-правового документа должно было бы стать определение критериев, позволяющих отделять право на информацию от права на любопытство.

Журналист также может оказаться перед необходимос­тью защитить неприкосновенность своей частной жизни, причем в связи со своей профессиональной деятельностью. Так, специальный корреспондент «Комсомольской правды» И.Г. Чернова, автор ряда критических публикаций о рабо­те волгоградской милиции, была вынуждена вплоть до Кон­ституционного Суда РФ отстаивать свое право заниматься журналистской деятельностью без негласного наблюдения и прослушивания телефонов со стороны работников Вол­гоградского УВД²⁵.

В рамках права на неприкосновенность частной жизни можно выделить право на имя (ст.ст. 19, 150 ГК РФ). Законодательство исходит из того, что имя как средство индивидуализации физического лица находится под защи­той. Тем не менее в СМИ постоянно приводятся подлинные имена граждан. Любой может быть назван в публикации по имени при соблюдении условий защиты его чести, достоин­ства и деловой репутации.

Однако общественные интересы далеко не всегда требу­ют упоминания конкретного имени и, в принципе, суще­ствует гипотетическая возможность того, что заинтересо­ванный гражданин может интерпретировать использование его имени в СМИ (например, в материале о посетителях ночного увеселительного заведения) как ущемление его прав и законных интересов (п. 3 ст. 152 ГК РФ, ст. 46 Закона о СМИ). Отсюда не следует, конечно, что в остром материале нужно ограничиваться инициалами. Неконкретная, безад­ресная, бесфамильная критика утрачивает как свои каче­ства общественного сигнала о конкретном нарушении соци­альных норм, так и свое значение в качестве средства общей превенции. Другое дело — оглашение имени человека в материале, содержание которого никак не связано с его личностью.

Предусмотрена законодательством и защита граждан от произвольного использовании в СМИ их фото-, кино- и видеоизображений, записей их голосов. Закон о СМИ (ч. 1 ст. 49) обязывает журналиста при получении информации от граждан и должностных лиц ставить их в известность о проведении аудио- и видеозаписи, кино- и фотосъемки. Практическая реализация данного правила может выра­жаться, например, в том, что журналист, включая магни­тофон или видеокамеру, прежде всего спрашивает своего собеседника, не возражает ли тот против записи, причем как вопрос, так и ответ фиксируются на пленке. Согласие, разумеется, не требуется, если изображение или голос не персонифицированы.

Но делать отсюда вывод о безусловном запрете съемок «скрытой камерой» не следует. Напротив, ст. 50 Закона о СМИ, презюмируя право журналистов на использование скрытой аудио- и видеозаписи, кино- и фотосъемки, опре­деляет три ситуационных варианта, когда подготовленные таким образом сообщения и материалы могут быть распрос­транены в СМИ.

Первый вариант: если это не нарушает конституцион­ных прав и свобод человека и гражданина. Речь идет, в первую очередь, о материалах, которые не могут быть доб­росовестно интерпретированы как порочащие честь и дос­тоинство лица, его деловую репутацию, раскрывающие лич­ную или семейную тайну и т.д.

Второй вариант: если это необходимо для защиты об­щественных интересов и приняты меры против возможной идентификации посторонних лиц. Таким образом, матери­ал, который не укладывается в жесткие рамки первого варианта, может тем не менее увидеть свет, если от этого зависит достижение общественной пользы (выявление дол­жностного лица, совершающего преступление, или амо­рального общественного деятеля и т.п.). Вторым обязательным условием распространения материала «по второму ва­рианту» является обеспечение неидентифицируемости по­сторонних людей (например, случайно попавших в кадр при скрытой съемке в общественном месте).

Третий вариант: если демонстрация записи или мате­риалов съемки производится по решению суда.

Существует и четвертый вариант, который присутству­ет в законе в неявном виде, а именно: если после проведения скрытой записи (съемки) гражданин будет о ней проинфор­мирован и даст согласие на распространение подготовленно­го таким образом материала в СМИ. Это особенно важно для тележурналистов, снимающих комические сюжеты, ставя прохожих в необычное и смешное положение.

В отношении несовершеннолетних Закон о СМИ преду­смотрел более строгие правила защиты их права на имя. Ч. 3 ст. 41 запрещает редакции разглашать в распространяемых сообщениях и материалах сведения, прямо или косвенно указывающие наличность несовершеннолетнего, совершив­шего преступление либо подозреваемого в его совершении, а равно совершившего административное правонарушение или антиобщественное действие, без согласия самого несо­вершеннолетнего и его законного представителя. Заметим, что здесь впервые применен термин «антиобщественное дей­ствие», не имеющий какого-либо конкретного правового со­держания. Его происхождение в тексте данной правовой нормы может быть объяснено тем, что законодатель стре­мился распространить ее действие и на те случаи, когда состав преступления или административного правонаруше­ния отсутствует из-за того, что правонарушитель не достиг положенного по закону возраста деликтоспособности.

Кроме того, редакция не вправе разглашать сведения, прямо или косвенно указывающие на личность несовер­шеннолетнего, признанного потерпевшим, без согласия самого несовершеннолетнего и (или) его законного предста­вителя (ч. 4 ст. 41).

Следует подчеркнуть, что запретительные нормы, содер­жащиеся в 3 и 4 ч.ч. ст. 41 Закона о СМИ, были введены лишь в 2000 году. До этого они существовали как правила профессиональной журналистской этики. Так, параграф 7 ст. 10 Кодекса профессиональной этики советского журналис­та, принятого съездом Союза журналистов СССР 24 апреля 1991 г., квалифицировал как проступок против чести и достоинства личности, «если журналист обнародует изоб­ражения или конкретные имена несовершеннолетних — по­дозреваемых, обвиняемых, подсудимых и осужденных, — не задумываясь об их дальнейшем жизненном пути, без согласия на то их самих или их законных представите­лей»²⁶. В Кодексе профессиональной этики российского журналиста аналогичное требование касается публикации в СМИ также имен потерпевших²⁷.

Интеграция этих правил в текст Закона о СМИ принци­пиально ничего не меняет в механизме их реализации, поскольку она не подкреплена возможностью применения мер правовой ответственности в случае нарушения.

Посягательство на общественную нравственность. Серьезными «загрязнителями» — в прямом и переносном смыслах — являются материалы и сообщения, несовмес­тимые с требованиями общественной морали. Конститу­ция Российской Федерации (ч. 3 ст. 55) указывает защиту нравственности среди тех социальных благ, во имя кото­рых права и свободы человека и гражданина могут быть ограничены федеральным законом.

Однако на практике вся защита нравственности в сфере массовой информации сводится сегодня к борьбе с порно­графией, рекламой интимных услуг и т.п.

Что касается порнографии, то в советское время, при наличии предварительной цензуры ничего даже отдаленно напоминающего обнаженное тело появиться в СМИ не мог­ло. Крах тоталитарного режима толкнул маятник в проти­воположную сторону и запретный ранее плод заполнил лот­ки уличных торговцев, проник на телевидение. Резко, до 10 — 15 в год, сократилось число лиц, осуждаемых за изго­товление или сбыт порнографических предметов. С 1994 г. «маятник» двинулся в обратном направлении и уже в 1996 г. было осуждено 396 человек. Как и предполагалось, «маят­ник» продолжает качаться. Но важно, чтобы амплитуда колебаний нашего судебного «осциллятора» постепенно со­кращалась, приближаясь к общепринятым стандартам за­щиты нравственности.

Несколько приближает к цивилизованному решению проблемы ст. 37 Закона о СМИ. В сочетании с ч. 1 ст. 4 (запрещение использовать СМИ для распространения пере­дач, пропагандирующих порнографию, а также в целях совершения уголовно наказуемых деяний, в том числе для незаконного изготовления, рекламирования и распростра­нения порнографических материалов и предметов) она по­зволяет отделить порнографические материалы и предметы от эротических СМИ, которые определены как периодичес­кие издания или программы, которые «в целом и система­тически эксплуатируют интерес к сексу».

При всей своей обтекаемости и кажущейся неконкрет­ности, используемая законом формулировка позволяет тем учредителям, которые намереваются сделать секс главной темой своих СМИ, сразу же определить их место в общей массово-информационной инфраструктуре общества, пере­вести их из нелегального состояния в правовое простран­ство. Тем самым, в частности, должно снижаться вредное воздействие подобных СМИ на молодежь, поскольку Закон разрешает розничную продажу их продукции только в за­печатанных прозрачных упаковках и в специально пред­назначенных для этого помещениях, расположение кото­рых определяется органами местного самоуправления.

Естественно, при решении этого вопроса местные власти должны учитывать необходимую удаленность таких поме­щений от церквей и других культовых сооружений, школ, детских игровых площадок и т.д. Сами же помещения должны быть специально оборудованы для подобного исполь­зования. В частности, отсутствие витрин, наличие обязатель­ного объявления о запрете посещения несовершеннолетними представляются вполне логичными требованиями.

Ст. 37 Закона о СМИ устанавливает также ограничения, касающиеся времени суток, когда допускается распростра­нение эротических теле- и радиопрограмм без кодирования сигнала. Причем, органы местного самоуправления вправе устанавливать другие сроки, которые, разумеется, могут быть обязательны только для тех электронных СМИ, кото­рые расположены и вещают исключительно на территории соответствующих муниципальных образований.

Впрочем, формула ст. 37 Закона о СМИ не всегда позво­ляет легко и однозначно квалифицировать СМИ именно как эротические. Так, Судебная палата по информацион­ным спорам при Президенте Российской Федерации, озна­комившись с несколькими номерами журнала «Клубнич­ка», однозначно определила эротический характер этого издания²⁸.

Сложнее обстояло дело с телепрограммой «Про это». Признав ее эротический характер и правомерность ее транс­ляции после 23 часов по местному времени, СПИС, одна­ко, подчеркнула, что «подобное предельно откровенное обсуждение в открытом эфире самых интимных сторон человеческих отношений, в том числе различных отклоне­ний от общепринятых норм сексуального поведения, спо­собно вызвать резкое неприятие у весьма значительной части телеаудитории»²⁹. Следовательно, авторы телепрог­раммы и руководители телекомпании должны учитывать чувства людей, которые в силу воспитания, возраста, ве­роисповедания и т.д. не приемлют публичного обсужде­ния столь интимных тем.

Данное решение СПИС интересно еще и тем, что в нем справедливо поставлен вопрос о судьбе телепрограмм, кото­рые не подпадают под действие ст. 37 Закона о СМИ, но содержат отдельные сюжеты откровенно эротического свой­ства. Зачастую такие программы и фильмы демонстрируют­ся во время, традиционно предназначенное для семейного просмотра, когда у экранов собираются дети и подростки. Очевидно, что действующая редакция ст. 37 на них не рас­пространяется. В этой связи СПИС предложила установить дополнительные законодательные ограничения по времени распространения для любых программ (фильмов), в которых присутствуют фрагменты эротического характера.

Кажется, можно легко решить эту проблему, переведя в разряд эротических любую телепрограмму, где хоть на мгно­вение появляется обнаженная натура. На самом же деле вопрос намного сложнее. Дело в том, что в информацион­ной программе тоже может появиться сюжет с обнаженной натурой, как и аналогичного рода фотография во вполне респектабельной газете. Но не нужно путать обнаженную натуру и эротику. Для последней характерна художествен­ная, образная, а не информационная стилистика. Она пре­следует иную цель, нежели информирование аудитории. Что же касается обнаженной натуры, то мы пока чаще видим ее в музеях, в произведениях великих мастеров про­шлого. Вот почему представляется целесообразным опреде­лять эротическое СМИ как средство массовой информации, которое в целом и (или) систематически распространяет сообщения, предназначенные для формирования сексуаль­ных образов у представителей аудитории, эксплуатируя тем самым интерес к сексу.

Смежная проблема — использование СМИ для соверше­ния таких уголовно наказуемых деяний как организация или содержание притонов для занятий проституцией (ст. 241 УК РФ). Уголовная политика в отношении данного преступления за последние годы колебалась в весьма широких пределах — от 886 в 1996 г. до 14 в 1997 г. В то же время сложившаяся в СПИС и МПТР России практика более однозначна — публикация объявлений об оказании интим­ных услуг является злоупотреблением свободой массовой информации в смысле ч. 1 ст. 4 Закона о СМИ со всеми вытекающими отсюда последствиями (предупреждение, пре­кращение деятельности). Причем, характер правонаруше­ния не меняется, если подобные объявления помещаются в изданиях, зарегистрированных как эротические.

Посягательством на общественную нравственность яв­ляется и использование в СМИ так называемой «ненорма­тивной лексики». Бесспорно, запрет цензуры не должен означать разрешение нецензурной брани. С точки зрения ст. 158 Кодекса РСФСР об административных правонару­шениях нецензурная брань в общественных местах расце­нивается как мелкое хулиганство. Однако правовые осно­вания для привлечения лиц, использующих мат в прессе, к уголовной ответственности по ст. 213 УК РФ («Хулиган­ство») отсутствуют, поскольку диспозиция нормы включа­ет в обязательные признаки состава преступления приме­нение насилия либо угрозу его применения к гражданам.

История русской словесности дает нам основания утвер­ждать: далеко не всегда авторы используют бранные слова именно для того, чтобы нарушить общественный порядок и проявить явное неуважение к обществу. Гораздо больше пользы для защиты нравственности может дать не уголов­ное преследование, а корпоративная солидарность журна­листов в осуждении всякого рода использования своего профессионального статуса для причинения ущерба доб­рым нравам и общественной морали.

Злоупотреблением свободой массовой информации, по­сягающим на общественную нравственность, Закон о СМИ (ч. 1 ст. 4) называет также пропаганду культа насилия и жестокости. Поскольку в законодательстве не указано каких-либо признаков данного состава правонарушения, постольку на практике подобный запрет применяться не может.

В развитом демократическом государстве разрешение правовых конфликтов осуществляется посредством правосудия либо с помощью альтернативных внесудебных форм, которые также призваны урегулировать разногласия сторон цивилизованными методами. В настоящее время существует две основные формы внесудебного урегулирования информационных споров.

Во-первых, внесудебное урегулирование информационных споров предусмотрено в Законе РФ «О средствах массовой информации» правом на ответ и опровержением. Статья 43 Закона «О СМИ» обязывает редакцию опровергнуть в том же СМИ распространенные им порочащие сведения, если она не располагает доказательствами их соответствия действительности, причем согласно части 3 указанной статьи обращение в суд допускается только тогда, когда редакция отказала в опровержении. ГК РФ умалчивает о возможности внесудебного урегулирования. Коллизия права в данном случае существенно ограничивает возможности внесудебного разрешения спора посредством Закона «О СМИ», поскольку «заинтересованные» истцы предпочитают непосредственное обращение в суд.

Во-вторых, функцию внесудебного разрешения информационных споров могут осуществлять органы саморегулирования, которые в развитых демократических странах являются важнейшим институтом гражданского общества и функционируют в разных сферах общественной деятельности, в частности в сфере бизнеса и СМИ.

Органы саморегулирования средств массовой информации — это и институт социальной ответственности СМИ перед обществом, и эффективный механизм защиты прав и законных интересов журналистов, равно как и свободы массовой информации. Деятельность данного института гражданского общества носит этико-правовой характер.

В России становление органов саморегулирования в сфере СМИ находится на первоначальной стадии своего развития и помимо объективных экономических и социально-политических препятствий иногда сталкивается с непониманием самого журналистского сообщества. Недоверие в среде журналистов к органам саморегулирования объясняется несколькими причинами: угроза контроля деятельности СМИ и новых форм цензуры; абсурдность соблюдения норм этики в условиях российской действительности, где даже нормы права не всегда эффективны в применении; наличие иного менталитета у населения.

Значение принципа социальной ответственности и норм профессиональной журналистской этики на сегодняшний день осознают лишь экономически независимые СМИ, ориентированные на привлечение аудитории в условиях кризиса доверия населения.

Сегодня в России, помимо Большого жюри Союза журналистов России, действуют Советы по информационным спорам в Ростовской и Нижегородской областях, появившиеся сравнительно недавно.

Совет по информационным спорам в Ростовской области был создан в 2003 году по образцу Судебной палаты по информационным спорам при Президенте РФ. Однако если Судебная палата была государственным органом, то Совет по информационным спорам в Ростовской области — автономная некоммерческая организация, то есть самостоятельное юридическое лицо, не относящееся к органам государственной власти.

Отметим основные преимущества механизмов работы этого органа саморегулирования.

1. Совет рассматривает информационные споры как по заявлениям и жалобам потерпевших, так и по собственной инициативе, в отличие от традиционного судебного разбирательства, где основанием процесса является подача иска.

2. Арбитры Совета рассматривают спор не только на основе предоставленных сторонами доказательств, но в необходимых случаях сами активно собирают дополнительную информацию, посылая запросы в соответствующие инстанции.

3. В составе Совета — юристы, журналисты, филологи , то есть квалифицированные специалисты, хорошо ориентирующиеся и в области законодательства о СМИ, и в специфике индустрии СМИ.

4. Сроки производства по делу значительно короче: 3-4 недели.

5. Все решения Совета носят рекомендательный характер и выполняются на добровольной основе.

6. Важным аспектом деятельности Совета является то, что в своей работе он руководствуется не только законодательством Российской Федерации, нормами журналистской этики, но и решениями Европейского суда по правам человека по ст. 10 «Свобода выражения мнений» Европейской конвенции о защите прав человека и основных свобод. Популяризируя прецедентную базу Европейского суда, Совет стремится расширить возможности защиты свободы массовой информации и прав журналистов и на собственном примере убедить суды применять нормы международного права при вынесении решений по делам с участием СМИ.

Недолгий опыт работы Совета и характер уже рассмотренных дел показал, что в подобном институте нуждаются и журналисты, и представители органов власти, и общество в целом. Разрешение информационных споров посредством органов саморегулирования позволяет более оперативно урегулировать конфликты с участием СМИ и предупредить их отрицательные последствия, избежать затяжной судебной процедуры разбирательства по существу, сэкономить не только время, но и финансовые ресурсы, предотвратить разрешение информационного конфликта силовыми методами, обеспечить защиту информационных прав как граждан, так и журналистов и редакций СМИ, повысить уровень доверия населения к средствам массовой информации, равно как и социальную ответственность журналистов перед обществом и аудиторией, наладить цивилизованные взаимоотношения в информационном пространстве страны.

Существенным недостатком советов по информационным спорам, однако, является отсутствие принудительных механизмов исполнения их решений, законодательно прописанного статуса этих организаций.

Основной формой защиты и восстановления нарушенных прав и законных интересов граждан и иных субъектов права было и остается независимое правосудие. Однако в разрешении информационных споров перед судом стоит сложная задача: необходимо обеспечить своим решением реализацию, с одной стороны, конституционных принципов защиты прав личности, а с другой — свободы информации.

Практика показывает, что в делах с участием СМИ решения, вынесенные судами, оказываются, как правило, не в пользу СМИ. По данным Фонда защиты гласности, среди основных причин этого — некомпетентность судей в информационном законодательстве. Среди наиболее распространенных ошибок отмечают принятие и рассмотрение судами исковых заявлений о защите чести и достоинства, предъявляемые государственными органами, учреждениями, организациями, не являющимися физическими лицами и, следовательно, не обладающими такими нематериальными благами, как честь и достоинство.

Суды допускают ошибки при решении споров о деловой репутации, принимая и удовлетворяя иски, в которых в качестве истцов выступают государственные органы, бюджетные организации, общественные деятели, депутаты, кандидаты на выборную должность, прокуроры, судьи, то есть те, кто не осуществляет коммерческой деятельности и не участвует в деловом обороте и, следовательно, деловой репутацией обладать не могут.

Распространены ошибки о компенсации морального вреда юридическим лицам, в то время как физические и нравственные страдания может испытывать только человек, физическое лицо, а не организация или учреждение.

Затяжной характер судебных процессов, загруженность судов делами в не меньшей степени отрицательно сказывается на процедуре разрешения информационных споров.

В ходе судебного разбирательства часто возникает проблема разграничения сведений и мнений и связанная с ней необходимость проводить четкое различие между фактами и оценочными суждениями. Нередко судьи устанавливают ответственность журналистов за распространенные мнения и оценочные суждения, истинность которых в принципе доказыванию не подлежит, а не за фактические сведения.

На наш взгляд, информационные споры как явление представляют собой и положительный момент, поскольку свидетельствуют о стремлении сторон разрешить конфликт законными, а не насильственными методами. Однако недопустимы и абсурдны ситуации, когда истцы сводят счеты с журналистами посредством правосудия, призванного быть основным средством защиты прав и законных интересов граждан.

По мнению автора, именно судебной власти следует быть гарантом соблюдения и защиты прав журналистов и СМИ, как это имеет место в американском диффамационном праве. Позитивные тенденции наметились после принятия 24 февраля 2005 года нового Постановления Пленума Верховного суда Российской Федерации «О судебной практике по делам о защите чести и достоинства граждан, а также деловой репутации граждан и юридических лиц». Данное постановление явилось результатом длительной совместной работы сотрудников Института проблем информационного права, Фонда защиты гласности и Верховного Суда РФ. Наиболее значимые для свободы массовой информации изменения заключаются в новых требованиях, предъявляемых к судам: разграничивать оценочные суждения и утверждения о фактах; применять практику Европейского суда по правам человека и положения Конвенции о защите прав человека и основных свобод; учитывать баланс между конституционным правом на свободу слова и правом на защиту чести, достоинства и деловой репутации; привлекать к ответственности источник информации; при определении размера компенсации морального вреда устанавливаемая сумма должна быть соразмерна причиненному вреду и не вести к ущемлению свободы массовой информации; учитывать более широкие возможности допустимой критики государственных должностных лиц в отношении того, как они исполняют свои обязанности.

По мнению автора, одним из эффективных механизмов разрешения информационных споров является привлечение лингвистов-экспертов для анализа и компетентного заключения относительно спорного текста. Особенность судебных дел, связанных с речевыми оскорблениями, защитой чести, достоинства и деловой репутации, заключается в том, что перечисленные правонарушения совершаются посредством продуктов языковой деятельности.

Практика лингвистической экспертизы к настоящему времени выработала богатую методику анализа спорных текстов. Лингвисты определили ведущие лингвистические признаки диффамации, клеветы и оскорбления, основанные на толковании соответствующей нормы права и разработанном терминологическом аппарате лингвистики.

Так, лингвистическими признаками диффамации является совокупность следующих критериев: наличие негативной информации об истце; присутствие в тексте высказываний в форме сведений, которые могут быть проверены на соответствие их действительности; наличие утверждений о нарушении истцом норм права и принципов морали.

Ведущим лингвистическим признаком клеветы является присутствие определенной языковой формы: высказывания в форме утверждения о факте. Поэтому при анализе текста эксперту важно различать сведения и мнения. Критерием, диагностирующим состав оскорбления, является неприличная форма выражения отрицательной оценки личности потерпевшего, а предметом лингвистической экспертизы, следовательно, может быть наличие или отсутствие в тексте оскорбительных выражений, а точнее — негативно-оценочных высказываний.

Для юридической квалификации спорных текстов имеет значение форма организации высказываний о герое (утверждение, мнение, предположение), соотношение фактов и мнений, наличие негативной эмоциональной окраски, представленной оценочными суждениями о герое.

Лингвистический анализ спорных текстов имеет непосредственное отношение к теории коммуникаций, поскольку ошибки в коммуникативном поведении журналистов влекут коммуникативные (языковые) конфликты, где основным предметом или источником конфликта является журналистский текст. Информационные споры, таким образом, являются результатом в том числе и коммуникативных ошибок или коммуникативных конфликтов. Причины коммуникативных ошибок кроются в специфическом коммуникативном поведении журналистов (дезинформация, манипулирование) и неумелом использовании языковых средств.

Анализ газетных публикаций показал, что журналисты наиболее часто используют такие приемы, как градация, сравнения, оценочная лексика, включающая жаргонную и инвективную. Недостаток фактического материала журналисты компенсируют оценочными высказываниями, нередко оскорбительного характера. Поэтому рекомендации журналистам по созданию «юридически неуязвимого» текста включают этические и лингвистические компоненты. Во-первых, следует использовать косвенные средства выражения оценки с помощью таких приемов, как ирония, аллюзия, вопросительные предложения, риторические вопросы, сравнения, намеки, парафраз. Подтекстовая информация не подлежит верификации, поэтому не может рассматриваться как клевета или оскорбление и, следовательно, не преследуется в судебном порядке.

Лингвистические рекомендации также были сформулированы в теории речевых актов Г.П. Грайсом и Дж. Личем. Они выдвинули два основных принципа речевого общения: принцип кооперативности и принцип вежливости, которые заключаются в том, что коммуникатор (журналист) работает в одной команде с реципиентом (аудиторией) и любое его высказывание должно соответствовать их общим интересам[7]. Для оптимизации диалогического взаимодействия была разработана концепция стратегий позитивной и негативной вежливости и стратегии вуалирования.

Таким образом, методика создания юридически неуязвимых текстов предполагает формирование нового этико-правового и лингвистически грамотного поведения журналиста, которое, в свою очередь, связано с твердой социальной и гражданской позицией автора, его установками на эффективную коммуникацию со своей аудиторией, а не манипулирование ее сознанием.