Сатира в британской литературе хх в. Творчество Дж. Оруэлла и и. Во

В первые послевоенные десятилетия самыми влиятельными английскими писателями были заявившие о себе еще в 1930-е годы Дж. Оруэлл, И. Во, Г. Грин. Все они в разной степени критиковали государство «всеобщего благоденствия» за урон, который эгалитаризм неизбежно нанес среднему классу и его культурным ценностям; все протестовали против ускорившейся американизации английской жизни. Их послевоенные произведения — горькие размышления о нынешнем положении Англии, а также о перспективах ее будущего развития. Этот литературный ряд открывают произведения Джорджа Оруэлла (George Orwell, 1903—1950), принесшие ему мировую славу, — притча «Звероферма» (Animal Farm, 1945) и роман «1984» (1949). В них Оруэлл достигает уровня свифтовской сатиры.

«1984», как и «О дивный новый мир» Хаксли, — антиутопия, роман об опасности тоталитаризма. Жизнь в трансатлантическом государстве Океания, где Британия является всего лишь «взлетно- посадочной полосой номер один», строится на принципах Ангсоца (английского социализма). За их исполнение отвечает своего рода комитет государственной безопасности, Внутренняя Партия, подчиняющаяся главе государства, мифическому Старшему Брату, чьи портреты и риторика напоминают Сталина. Оруэлл, как и Хаксли, показывает, сколь мало значит личность в Океании, но, в отличие от Хаксли, ставит подавление личных свобод в зависимость от грубого насилия и страха, а не от технического прогресса. В «1984» государство контролирует не только настоящее, постоянно подогревая военную истерию и запугивая граждан внешней угрозой; столь же строгому контролю подлежит и прошлое, бесконечным ретушированием которого в соответствии с последними указаниями партии занимается центральный персонаж романа, сотрудник Министерства правды Уинстон Смит. Он — «боец идеологического фронта», тем непростительней его преступление: Смит начинает вести личный дневник, в который заносит свои повседневные впечатления, пытаясь понять, кто он, в чем смысл его жизни. Ради этого он обманывает «всевидящее око» — напоминающее телевизор техническое устройство, размещенное в каждой комнате для тотального контроля за гражданами. Это «мыслепреступление», равно как и запрещенная государством любовь (ее заменяет нормированный секс), приводят Уинстона в застенок Министерства любви, где его учат вместо реальности видеть то, что приказывает партия. Но несмотря на истязания, Уинстон не может увидеть пять пальцев, когда ему показывают четыре. Тем не менее изощренная пытка ломает его, толкает на предательство возлюбленной.

Оруэлл блестяще вскрывает механизмы тоталитарной пропаганды с ее все извращающей ложью, культом насилия, демагогическими лозунгами («война — это мир», «свобода — это рабство», «незнание — сила»). Примитивизации языка в Океании (как одному из важнейших способов контроля за мышлением) и превращению его в «новояз» посвящено завершающее роман Приложение. Роман Оруэлла стал не только неким пособием, по которому европейцы долгие годы составляли представление об СССР, но и, наряду с антиутопиями Е.Замятина («Мы», 1924) и Р.Брэдбери («451° по Фаренгейту», 1953), шедевром жанра, напоминавшим человеку Запада, к чему ведут личная бездуховность, а также равнодушие к разделению социума на «резервации» для немногих богатых и «мир масс», удовлетворяющих только самые примитивные потребности.

В соответствии с законами жанра антиутопии Оруэлл в романе смоделировал «идеальное» тоталитарное общество. «Идеальное» — потому что совпадение воль отдельных людей с совокупной волей государства здесь достигнуто. Человек и государство здесь едины. Итак, в романе изображено грядущее антиутопическое общество через несколько десятков лет после мировой революции, когда на территории бывшей Англии установился строй под названием «Ангсоц». И в романе изображены механизмы абсолютного подчинения личности государству, которые в своей совокупности обладают особой действенностью. Если Хаксли перенес действие своей антиутопии «О дивный новый мир» в далекое будущее, поскольку для воплощения его антиутопических фантазий требуется уровень развития науки, казавшийся во времена создания романа немыслимым (одно пробирочное производство людей чего стоит!), то Оруэлл перенес действие «1984» всего на 40 лет вперед с момента написания. В самом деле, воплощение оруэлловских антиутопических фантазий вовсе не требует особого, труднодостижимого уровня развития науки. Более того, многие атрибуты оруэлловского антиутопического мира перешли в этот мир(в несколько «усовершенствованном» виде) из сталинского Советского Союза и нацистской Германии.

Итак, мир после мировой революции. Он теперь разделен на три державы - Океанию, Евразию и Остазию, которые постоянно воюют друг с другом, не добиваясь, тем не менее, сколько-нибудь существенных изменений в ходе военных действий - ведь войны ведутся исключительно ради большего сплочения каждого из народов перед лицом врага. Враг нужен для сплочения.

Другим атрибутом жизни оруэлловского мира является сакральность власти - и не просто сакрапьность, но проецирование на государство модели семьи. Верховный правитель здесь — Старший Брат (в других переводах - Большой Брат), именем которого руководство Океанией осуществляет Внутренняя партия. А если государство - семья, какие могут быть законы, какие права человека, какая демократия? Во главе - сакральная фигура Старшего Брата (или «отца народов», или очередного «батьки»), который по самой своей сути выше своих подданных, но который их любит - и все, что делает, делает из любви. И если на подданных обрушивается его карающая рука - это вне оценки, это необходимо, этому - только сам правитель судья. Судья сам себе. Остальное - кощунство. И весь Лондон в оруэлловской Океании оклеен штакатами, где изображен пристально смотрящий Старший Брат. «Старший Брат смотрит на тебя!» - гласит подпись.

Далее - от обитателей Океании требуется не просто лояльность, от них требуется любовь - к строю, партии, Старшему Брату. Искренняя любовь. Обитатель Океании скован не только в действиях - но и в мыслях, и в чувствах. Преступление - это не только злонамеренное действие. Самое тяжкое преступление - «мыслепреступление». А изобличение затаившегося «мыслепреступника» - это уже задача Полиции Мыслей. Отсюда - необходимость своего рода «дисциплины мысли» и «дисциплины чувства».

Важнейшее средство достижения подобной «дисциплины» — тотальный и непрерывный контроль. В каждой квартире существует «телекран», который нельзя выключить — по нему передаются последние новости, по нему осуществляется управление жильцами каждой квартиры (подъем по команде, обязательная утренняя зарядка и др.), и он же следит за поведением и настроением каждого обитателя квартиры: «Конечно, никто не знал, наблюдают за ним в данную минуту или нет. Часто ли и по какому расписанию подключается к твоему кабелю полиция мыслей, об этом можно только гадать. Не исключено, что следили за каждым - и круглые сутки. Во всяком случае, подключиться могли когда угодно. Приходилось жить - и ты жил, по привычке, которая превращалась в инстинкт, - с сознанием того, что каждое твое слово подслушивают и каждое твое движение, пока не погас свет, наблюдают». Даже выражение лица может выдать - поэтому лучше всегда сохранять маску невозмутимости и спокойного оптимизма. Эффект зависимости от телекрана усугубляло еще и незнание расписания работы Полиции Мыслей. Если бы знать - когда следят. Или хотя бы уж следили круглосуточно (ведь постоянный проверяющий становится отчасти и соучастником). Но нет - подключиться могут в любую минуту, и отключиться в любую минуту, и по одной минуте - сделать общий вывод, может быть - о жизни и смерти. А раз так - обитатель Океании должен ощущать прицел телекрана ежесекундно, понимая - по этому мгновению (равно как и по любому другому!) может быть сделан роковой вывод. Поэтому маску невозмутимого оптимизма недопустимо снять даже на мгновение. Эта маска должна срастись с лицом.

Особую роль в Океании играют дети. Они - важнейшее орудие контроля. Парадокс - если государство в Океании провозглашено Семьей (во главе со Старшим Братом), то семья, напротив, – «огосударствлена». Члены семьи - самые бдительные контролеры друг для друга. А дети объединены в отряды «разведчиков». Высшая детская доблесть – уличить родителей в «мыслепреступлении» (благо общение – тесное, разговоры между родителями слышны, бред в болезни, крики во сне - тоже) и передать их в руки Полиции Мыслей. Вот и у главного героя романа Уинстона Смита был сосед, мистер Парсонс, в дневное время - правоверный партийный активист, отец двух очаровательных детей - мальчика и девочки. Он гордился их успехами, особенно тем, что в отряде «разведчиков» им выдали, наконец, новые слуховые трубки, сквозь которые слышно гораздо больше, чем сквозь прежние, игрушечные, особенно если приставить их к замочной скважине родительской комнаты. И когда Парсонса уводила Полиция Мысли - оказывается, с ним случилось раздвоение личности, и по ночам, во сне, он возводил злобную хулу на Старшего Брата, которого обожествлял днем, - он благодарил своих детей за то, что они его вовремя остановили в его падении.

В Океании - дефицит самого необходимого (разумеется, объяснимый войной). Причем дефицит - искусственный. Казалось бы - чем он может помочь укреплению государства? По здравой логике, он, напротив, должен стать источником недовольства. Но нет - всеобщий дефицит укрепляет государство тем, что отнимает у людей все силы; человек настолько устает, добывая самое необходимое для жизни, что сил задуматься - уже не остается.

Оруэлловская Океания - страна пуританская. Любовь - плотская ли, духовная - пресекается на корню. Семейная жизнь, воспитание детей - только обязанность. В результате физическая неудовлетворенность молодежи находит выход в... особенно иступленной любви к Старшему Брату и в особенно страстной ненависти к его врагам.

Весьма активно используется в оруэлловском антиутопическом мире механизм коллективной ненависти. Это «двухминутки ненависти», когда в учреждениях проходят коллективные просмотры фильмов о главном «Враге народа», Эммануэле Голдстейне, «отступнике и ренегате», который «когда-то, давным-давно (так давно, что никто уже и не помнил когда) был одним из руководителей партии, почти равным самому Старшему Брату, а потом встал на путь контрреволюции, был приговорен к смертной казни и таинственным образом сбежал, исчез». Обычно во время «двухминуток» показывали Эммануэля Голдстейна, который «поносил Старшего Брата..., обличал диктатуру партии, требовал немедленного мира с Евразией, призывал к свободе слова, свободе печати, свободе собраний, свободе мысли», и, «дабы не было сомнений в том, что стоит за лицемерными разглагольствованиями Голдстейна, позади его лица на экране маршировали бесконечные евразийские колонны: шеренга за шеренгой кряжистые солдаты с невозмутимыми... физиономиями выплывали из глубины на поверхность и растворялись, уступая места точно таким же. Глухой мерный топот солдатских сапог аккомпанировал блеянию Голдстейна», и лишь появление на экране Старшего Брата успокаивало присутствующих. А до этого законопослушные слушатели в течение минуты-полутора вопили, улюлюкали и кидали в экранное лицо Голдстейна разные тяжелые предметы, и горе было тому, чья ненависть проявлялась недостаточно ярко. Ведь в зале присутствовали сотрудники Полиции Мыслей, и все об этом знали. На «двухминутках ненависти», таким образом, буквально на уровне условных рефлексов (почти по Павлову - как в антиутопии Хаксли «О дивный новый мир») в подсознании подданных закреплялась связь между всевозможными свободами, которые могут показаться заманчивыми, - и безжалостным, кровожадным врагом. Кто ратует за эти свободы - тот вместе с врагом! А были еще и «недели ненависти», к которым велась тщательная подготовка. Все это порождало постоянный страх перед «мыслепреступлением» и осознание того, что «мыслепреступление нельзя скрывать вечно. Изворачиваться какое-то время ты можешь, и даже не один год, но рано или поздно до тебя доберутся».

Важную роль в организации «образцового» тоталитаризма в Океании играет информационный вакуум при видимости полной открытости. Житель Океании может пойти в любую библиотеку, взять в руки любую из когда-либо изданных книг... Запрещенных книг в Океании нет. Если книга запрещена - это наводит на мысль о причинах запрета. Просто - книги, газеты, журналы постоянно тайно перепечатываются, чтобы они соответствовали идеологическим догмам данного момента. Занимается этим Министерство Правды - Миниправ - «ведавшее информацией, образованием, досугом и искусствами» (есть еще и Министерство Мира - Минимир - «ведавшее войной», самое страшное министерство - Министерство любви - Минилюб - «ведавшее охраной порядка», и еще Министерство изобилия - Минизо - отвечающее за вконец расшатанную экономику). И занимается Министерство правды тем, что исправляет старые газеты, книги и документы, изымая из них имена очередных разоблаченных «врагов народа», а также подменяя вредную для данного момента информацию другой, более полезной для данного момента (при этом все газеты, книги и документы перепечатываются заново - так, как будто никто никаких изменений в них не вносил). Допустим, «в самой большой секции документального отдела... работали люди, чьей единственной задачей было выискивать и собирать все экземпляры газет, книг и других изданий, подлежащих уничтожению и замене. Номер «Тайме», который из-за политических переналадок и ошибочных пророчеств Старшего Брата перепечатывался, быть может, десяток раз, все равно датирован в подшивке прежним числом, и нет в природе ни единого опровергающего экземпляра. Книги тоже переписывались снова и снова и выходили без упоминания о том, что переиначены». Что же касается статистики Министерства изобилия - то здесь «Статистика в первоначальном виде - такая же фантастика, как и в исправленном. Чаще всего требуется, чтобы ты высасывал ее из пальца. Например, Министерство изобилия предполагало выпустить в четвертом квартале 145 миллионов пар обуви. Сообщают, что реально произведено 62 миллиона. Уинстон же, переписывая прогноз, уменьшил плановую цифру до 57 миллионов, чтобы план, как всегда, оказался перевыполненным. Во всяком случае, 62 миллиона не ближе к истине, чем 57 миллионов или 145. Весьма вероятно, что обуви вообще не произвели. Еще вероятнее, что никто не знает, сколько ее произвели, и, главное, не желает знать. Известно только одно: каждый квартал на бумаге производилось астрономическое количество обуви, между тем как половина населения Океании ходит босиком. То же самое - с любым документированным фактом, крупным и мелким. Все расплывается в призрачном мире, и даже сегодняшнее число едва ли определишь». — «И где-то, непонятно где, анонимно существовал руководящий мозг, чертивший политическую линию, в соответствии с которой одну часть прошлого надо было сохранить, другую фальсифицировать, а третью уничтожить без остатка».

Обитатели Океании были лишены Времени, они должны были жить только настоящим. Если на данный момент враг - Остазия (или, наоборот, Евразия), правоверный океаннец искренне убежден, что именно с этой страной война шла всегда (а сменится враг - сменится и историческая память, и извечным врагом станет другой). Дневники вести категорически запрещено; ведь дневник - это личная историческая память. У обитателей Океании вырабатывается механизм двоемыслия, то есть способность одновременно прочерчивать линию мысли в двух противоположных направлениях и в итоге в любой данный момент быть искренне убежденными в том, в чем требуется.

Ориентироваться в таком мире невозможно. И уже ни для кого нет ничего удивительного в трех партийных лозунгах: «Война - это мир», «Свобода - это рабство», «Незнание - сила». А в идеале планируется полное вытеснение мышления — в том числе и через введение «новояза», т.е. нового языка, которым просто невозможно передать то, что было написано до мировой революции. Тогда «вся литература прошлого будет уничтожена. Чосер, Шекспир, Мильтон, Байрон останутся только в новоязовском варианте, превращенные не просто в нечто иное, а в собственную противоположность. Даже партийная литература станет иной. Даже лозунги изменятся. Откуда взяться лозунгу «Свобода - это рабство», если упразднено само понятие свободы? Атмосфера мышления станет иной. Мышления в нашем современном значении вообще не будет. Правоверный не мыслит - не нуждается в мышлении Правоверность - состояние бессознательное».

Итак, «новояз» (примечательно, что слово «новояз» стало уже входить в живой русский язык). Чем не устраивал правителей «ангсоцевской» Океании живой язык? Дело в том, что пока существует живой язык, формировавшийся веками, любая возникшая на ограниченном промежутке времени идеология не может быть всевластной, ибо люди еще составляют доступ к культуре предшествующих веков и, главное, сохраняют способность мыслигь в категориях, не вписывающихся в рамки господствующей идеологии. Ведь язык и мышление неотделимы друг от друга. Следовательно, перед идеологами «ангсоца» возникла важнейшая задача - лишить любую неортодоксальную мысль знакового выражения. И тогда этой мысли не возникнет. Итак, «новояз» должен был не только обеспечить знаковыми средствами мировоззрение и мыслительную деятельность приверженцев ангсоца, но и сделать невозможными любые иные течения мысли. Предполагалось, что когда новояз утвердится навеки, а старояз будет забыт, неортодоксальная, то есть чуждая ангсоцу, мысль, поскольку она выражается в словах, станет просто немыслимой». Будет возможен лишь неосознанный, запертый на уровне подсознания внутренний бунт. Но «новояз» позволяет запечатлеть его лишь в примитивном высказывании типа: «Старший Брат плохой». Ну и что? Ну и пусть эти слова будут произнесены, а «неправильно» чувствующий - выявлен. Ведь все равно эти слова не могут быть ничем подкреплены.

Как этого можно достигнуть? Прежде всего из «новоязовских» словарей изгоняются «нежелательные» слова, а другие слова остаются - но очищаются от нежелательных значений. Так, например, «слово «свободный» в новоязе осталось, но его можно было использовать лишь в таких высказываниях, как «свободные сапоги», «туалет свободен». Оно не употреблялось в старом значении «политически свободный», «интеллектуально свободный», поскольку свобода мысли и политическая свобода не существовали даже как понятия, а следовательно, не требовали обозначений».

Другим принципом, на котором базировалось построение «новояза», было предельное упрощение грамматики, освобождающее человека от необходимости думать при образовании производных слов, при построении словосочетаний и т.д. Исключений в новоязе нет. Они исключены. Допустим, «для любого слова ... могло быть построено отрицание при помощи «не». Так, например, образованы слова «нелицо» и «недонос». От любого слова можно было образовать производное слово с помощью любого из суффиксов - так появились слова, русскоязычные аналоги звучали бы как «едка», «речевка», хвостист», «настроенческий», «убежденец». Точно так же любой корень можно было соединить с любой приставкой - так появились, например, слова, которые по-русски звучали бы примерно так: «подустать», «надвязать», «отоварить», «беспреступность» (коэффициент), «зарыбление», «обескоровить», «довыполнить», «недододать». Далее - «в соответствии с принципом покорения действительности все глаголы считались переходными: завозразить проект, задействовать (человека), растаять (льды), умалчивать (правду), взмыть (пилот взмыл свой вертолет над вражескими позициями)».

«Усечение» мышления до желательных размеров достигается создателями новояза также и за счет расширения значения отдельных слов таким образом, чтобы одно слово покрывало как можно больше «лишних» и потому «отмененных» слов. Допустим, все чуждые или не соответствующие ангсоцу идеи покрываются двумя словами - «мыслепреступление» (сюда относится все, что связано с идеями свободы и равенства) и «старомыслие» (здесь - все, что связано с рационализмом и объективностью).

Наконец, «новояз» включает в себя множество сложносокращенных слов. Такое обилие сложносокращенных слов введено в «новояз» не случайно - «Делалось это не только для экономии времени. Слова-цепи стали одной из характерных особенностей политического языка еще в первой четверти XX века: особенная тяга к таким сокращениям была отмечена в тоталитарных странах и тоталитарных организациях. Примерами могут служить такие слова, как «наци», «гестапо», «коминтерн», «агитпроп». Сначала к этому методу прибегали, так сказать, инстинктивно, в новоязе же он практиковался с осознанной целью. Стало ясно, что, сократив таким образом имя, ты сузил и незаметно изменил его смысл, ибо отрезал большинство вызываемых им ассоциаций. Слова «Коммунистический Интернационал» приводят на ум сложную картину: всемирное человеческое братство, красные флаги, баррикады, Карл Маркс, Парижская Коммуна. Слово же «Коминтерн» напоминает всего лишь о крепко спаянной организации и жесткой системе доктрин. Оно относится к предмету столь же ограниченному в своем назначении, как стол или стул. «Коминтерн» - это слово, которое можно произнести, почти не размышляя, в то время как «Коммунистический Интернационал» заставляет пусть на миг, но задуматься. Подобным же образом «миниправ» вызывает гораздо меньше ассоциаций (и их легче предусмотреть), чем «министерство правды». Этим объяснялось не только стремление сокращать все, что можно, но и на первый взгляд преувеличенная забота о том, чтобы слово легко было выговорить». Так появились «миниправ», «ангсоц», да и сам «новояз» в конце концов.

Цель же создателей «новояза» - полное преодоление мышления в современном смысле этого слова. Окончательная победа над мышлением. «Предполагалось, что в конце концов членораздельная речь будет рождаться непосредственно в гортани, без участия высших нервных центров. На эту цель прямо указывало новоязовское слово «речекряк», то есть крякающий по-утиному... «Речекряк» имел двойственное значение. Если крякали в ортодоксальном смысле, это слово было ничем иным, как похвалой, и, когда «Тайме» писала об одном из партийных ораторов: «идейно крепкий речекряк», - это был весьма теплый и лестный отзыв».

Но главное средство создания абсолютного тоталитаризма в оруэлловском мире - это страх. По Оруэллу получается, что беспредельным террором и беспредельным насилием можно добиться именно внутреннего перерождения людей. Не покорности, не лояльности, не молчания, а именно любви к страшному Государству. Увы, такова человеческая психология. Если человек знает, что самое страшное преступление - это «мыслепреступление», которое точно не удастся скрыть, - он заставит себя верить во все, во что требуется верить, он полюбит все, что требуется любить, он возненавидиг все, что требуется ненавидеть. Он просто заблокирует «опасные» мысли, он запретит себе думать обо всем, о чем думать опасно. А если у кого-то это не получится - он просто в конце концов совершит «мыслепреступление» и погибнет. Останутся все равно только те, кто способен необходимым образом «выдрессировать» свой мозг и свою душу.

И Министерство Любви - это действительно Министерство Любви. В его застенках меняют человека. Здесь его заставляют любить - строй, партию. Старшего Брата. И убивают всякую иную любовь. Инакомыслящих здесь не казнят - пока они инакомыслящие. Убитый инакомыслящий - он так навсегда и останется инакомыслящим. Инакомыслящих вначале меняют, делают правоверными. А уже потом кого-то казнят (для устрашения других), а кого-то и отпускают на свободу - он все равно уже не опасен. А для самых «неисправимых» в застенках Министерства Любви существует комната № 101 - здесь подготовлено самое страшное для данного человека (выявить это психологам Министерства Любви нетрудно). Из комнаты № 101 все выходят полюбившими строй, партию и Старшего Брата. И когда главному герою, Уинстону Смиту, для которого самым страшным были крысы, надевают на лицо маску, прикрепленную к дверце клетки с голодными крысами, он кричит, чтобы крысам отдали его любимую, Джулию. Джулия тоже была в комнате № 101, для нее было приготовлено что-то свое (что - об этом не говорится), и она поступила так же, как Уинстон. О'Брайен из Министерства Любви незадолго до комнаты № 101 предупредил Уинстона: «С вами произойдет такое, от чего нельзя оправиться, проживи вы еще хоть тысячу лет. Вы никогда не будете способны на обыкновенное человеческое чувство. Внутри у вас все отомрет. Любовь, радость жизни, смех, любопытство, храбрость, честность - всего этого у вас уже никогда не будет. Вы станете полым. Мы выдавим из вас все до капли - и потом заполним собой». После комнаты № 101 Уинстон «любил Старшего Брата» (предполагается, что Джулия - тоже). «Он любил Старшего Брата» - это финальные слова романа. Есть мера давления, которая для человека непереносима

Комическому гению Ивлина Во (Evelyn Waugh, 1903—1966) послевоенная действительность предоставила множество поводов Для изображения современного абсурда и торжества посредственности. Роман «Незабвенная» (The Loved One, 1948) основан на впечатлениях автора от поездки в Голливуд, где собирались экранизировать «Возвращение в Брайдсхед». «Незабвенная» весьма точно воспроизводит калифорнийские похоронные обычаи, а именно деятельность похоронных фирм. Для Во-католика смерть — таинство, и отношение общества к смерти есть индикатор его духовного состояния. Когда современное общество делает все, чтобы смерть скрыть, а его члены доверяют свои сокровенные тайны газетам (письмо в газету — подобие исповеди), то это говорит, по логике «Незабвенной», о его квазирелигиозности — религии без Бога.

Свой фронтовой опыт Во воплотил в трилогии «Меч почета» (Sword of Honour: «Люди при оружии», Men at Arms, 1952; «Офицеры и джентльмены», Officers and Gentlemen, 1955; «Безоговорочная капитуляция», Unconditional Surrender, 1961). Трилогия стала таким же литературным памятником Второй мировой войне, каким для Первой мировой был «Конец парада» (No More Parades, 1925) Ф.М. Форда. Подобно фордовскому Тетженсу, Гай Крауч- бек у Во — христианин, своего рода «последний пуританин», который под натиском стихии новейшей истории сталкивается с крушением своих общественных идеалов. В 1939 году он идет добровольцем в новый крестовый поход против мирового зла, но, как некогда и хемингуэевский лейтенант Генри, встречается на войне с абсурдом военной машины, а также политическим предательством. Вдобавок его жена Вирджиния изменяет ему с нелепым Триммером. И все же не все на войне для Гая потеряно. Крест, который в 1939 году (после пакта Молотова—Риббентропа) придавал смысл борьбе с ложью фашизма и коммунизма, превращается для него в «Меч почета» — подарок английского народа простым русским солдатам, выстоявшим и победившим под Сталинградом. Другими словами, война под знаменами идеологий на время становится «народной войной». Однако затем с этими героическими представлениями Гая начинают спорить эпизоды средиземноморской кампании, а также партизанской войны в Югославии, где англичане из политических интересов поддерживали Тито. В финале трилогии Гай вынужден согласиться с тем, что кровавая история XX века далека от христианского «мира всего мира», и стоически берется за воспитание ребенка Вирджинии от Триммера как своего собственного.

«Испытание Гилбета Пинфолда» (The Ordeal of Gilbert Pinfold, 1957) — самый автобиографичный и искренний из романов Во, где в истории стареющего прозаика, которого преследуют галлюцинаторные издевательские «голоса», находят выход страхи самого писателя по поводу собственного творчества.

Влияние Во на многих послевоенных сатириков не подлежит сомнению. В особенности это касается Тома Шарпа (Tom Sharpe, р. 1928), а также Мюриэл Спарк (Muriel Spark, p. 1918), автора романов «Memento Mori» (1959), «Мисс Джин Броуди в расцвете лет» (The Prime of Miss Jean Brodie, 1961).