4. И.Грекова «Кафедра»

"Люда Величко родилась и росла в провинции, в одном из среднерусских неперспективных городков. Одна фабрика, лесопильный завод, вязальная мас­терская, комбинат бытового обслуэ/сивания. В так называемом центре - не­сколько каменных зданий. Полуразрушенная церковь со срезанным куполом, пре­вращенная, как водится, в склад; вокруг нее кладбище с железными крестами и бумажными розами. Ленивая, медленная река с мутной черной водой, отравлен­ной фабричными стоками...

Люда нигде не бывала, кроме своего городка, а остальной мир представ­ляла себе по книгам и кинофильмам. Из всего этого составился у нее в вообра- э/сении образ какой-то другой, нездешней, яркой э/сизни. Были там ограды, пере­витые плющом и розами, беседки, павильоны, лестницы, мягкими уступами спус­кающиеся к реке, смеющиеся, белозубые, ярко одетые люди"

Реальный ландшафт и имеющиеся в сознании героини некоторые виртуальные стереотипные «иные ландшафты» позволяют ей представить и элементы прецедентного «иного дискурса» - хотя бы на уровне «смею­щиеся...»

«У колонны Марии пульсировала большая толпа. Примерно каждые де- сять-двеиадцать секунд толпа взрывалась восторлсенными аплодисментами.

Вежливо и неторопливо (благотворное влияние литровой крулски светлого пива!) я протиснулся сквозь толпу и увидел отличнейшего циркового эквилибри­ста, которому ассистировал маленький, худенький, кривоногий японец в бавар­ской шляпке с султанчиком.

Когда-то я несколько месяцев проторчал в цирке — собирал материал для очередного сценария и вскоре наловчился понимать, что там хорошо, а что плохо. Так вот, этот эквилибрист был просто классным!

Две метровые стальные трости со слегка наклонными отполированными де­ревянными колодками размером в ладонь были вставлены в невысокий, видимо, складной металлический столик. То, что этот эквилибрист выделывал на этих тростях — как стоял в стойке на двух руках, на одной; как поочередно перехо­дил то на левую руку, то на правую; как из стойки на одной руке медленно и эле­гантно опускал свое сильное тренированное тело в горизонтальный "флажок"; как из этого "флалска" снова выходил в стойку на одной руке —могло, наверное, сделать честь любому цирку!

Мне далее почудилось, что когда-то что-то очень похолсее я видел на арене Московского цирка... И этот лсест, и этот мягкий, непринужденный поклон, эту улыбку... Только тогда в Москве на арене стоял не столик, а какая-то высо­ченная конструкция, откуда выдвигалась длинная стальная штанга, уносившая того эквилибриста в стойке на одной руке чуть не под самый купол.

А худенький японец, совершенно не обращая внимания на зрителей, проворно подавал этому немцу-виртуозу то одну трость, то другую. Принимал от него уэ/се отработанный реквизит и протягивал новый.

Когда лее номер был закончен и эквилибрист сделал заднее сальто-мортале со столика прямо на каменные плиты Мариенплац, и раздались оглушительные аплодисменты, японец вытащил из-под столика обычную дороленую сумку, вы­нул оттуда дешевенький пластмассовый подносик и, строго глядя на зрите­лей, пошел с подносиком по кругу.

Росла горка монет на подносике, но далее тени благодарной улыбки не промелькнуло на неподвиленом и недобром лице кривоногого японца в баварской шляпке.

Циркач присел на свой рабочий столик и закурил сигарету. Японец подо­шел к нему, ссыпал монеты в дороэ/сную сумку, спрятал туда подносик и молча вынул из рук эквилибриста дымящуюся сигарету. Поплевал на нее, загасил и выбросил в стоящую неподалеку урну. И что-то жестко сказал эквилибристу.

Тот хотел было резко ответить японцу, но тут нерасходившаяся толпа рассмеялась, и эквилибрист был выиулсден только улыбнуться и беспомощно развести руками.

И когда он еще раз улыбнулся, мне снова померещилось, что я его уже где-то видел...

Потом я сидел под ярким полосатым тентом небольшой харчевни на Виктуалиенмаркт. Я макал лсареную колбаску в нелепую немецкую горчицу, прихлебывал фантастическое пиво "Аугустинер", закусывал соленым бавар­ским крендельком и примитивно вяло философствовал о несовершенстве чело­веческих судеб.

Я думал о той красивой русской девочке с гитарой, которая примчалась сюда за легкой и изящной жизнью, а доллена зарабатывать себе на хлеб совсем не так, как ей, по-видимому, грезилось, когда она уезлеала из России...

Я размышлял об этом парне-эквилибристе, с четко выралсенной западно- нордической внешностью, вынулсденном работать почему-то на маленького злобного японца, который, наверняка, забирает себе львиную долю их уличных доходов...

И, конечно, как всегда, я с легким привкусом сладковатой тоски думал о себе: о том, что лсизнь улсе почти прошла, что деньги и популярность принес мне очень средний сценарий, каких у меня было десятки... Но вот именно этот сценарий попал, как у нас говорят, "в жилу", и жизнь моя окрасилась совсем иным светом. К сожалению, с опозданием лет на двадцать...

В отель я возвращался уже в сумерках.

Я шел кривоватыми и коротенькими улочками, легко перетекавшими одна в другую, изменяя только названия и почти сохраняя единое направление — па­раллельное Мариенплацу и Кауфингерштрассе, этому Млечному Пути вечерне­го Мюнхена.

И вдруг в одном из переулков, под светом неяркого уличного фонаря, у сильно пожилого "фольксваген-пассата" с высоко поднятой задней дверью, я увидел девчонку с голосом Нами Брегвадзе, немца-эквилибриста и маленького японца в баварской шляпке с султанчиком.

Японец и эквилибрист грузили в багаэ/сное отделение старого "фолькса" большой плоский чемодан, дорожную сумку и гитару в жестком потертом футляре.

• Жрать хочу, как семеро волков! — на чистом русском, языке сказал японец в шляпке.

• А мне сегодня один америкашка двадцатник отслюнил! —рассмеялась девочка.

• Наверное, заклеить хотел, — ревниво заметил японец.

—Да нет. Не похоже было...

• А я сегодня одного чувака видел в толпе, — проговорил эквилибрист, за­крывая заднюю дверь багажника. — Он у нас лет семь тому назад с полгода в цирке сшивался. Чего-то там для кино делал. Я потом этот фильм посмотрел

• мне чуть худо не стало!..

• Все бегут из вашей России! — зло сказал "японец". —Думают, что тут повсюду медом намазано.

• Ребята... Поехали, а? — жалобно проныла девчонка. — Яуэюе еле на ногах стою...

• Все, все! По коням, братцы! — Эквилибрист быстро сел за руль и завел двигатель.

• Катька! Я там тебе подушку из дому захватил, — сказал "японец" и уселся рядом с эквилибристом.

• Нет слов, Нартайчик... Что бы я без тебя делала, солнце ты мое?.. — устало проговорила девчонка и улеглась на заднее сиденье пикапа.

Старый "фольксваген" аккуратно выбрался на свободную от машин про- езэ/сую часть узенькой улочки и неторопливо покатил прочь, покачивая крас­ным светом задних фонарей.

Я пришел в отель, взял у портье ключ и поднялся в свой номер.

Достал из чемодана бутылку "Столичной", налил полстакана, выпил и закусил одной из двух конфеток, леэюавших у меня на подушке.

Водка была теплая, конфетка — резиновая, с парфюмерным запахом. Какая-то аптечная эювачка, а не конфета.

Да, да, господа! Все правильно! Я именно тот самый "америкашка", ко­торый сегодня "отслюнил двадцатник" вашей подруге с Мариенплац. Мало то­го, я действительно тот самый "чувак", который "полгода ошибался в цирке", а потом получилось плохое кино. Тут — никаких сомнений. Это — я, и только

• я!

Но как я мог принять нашего обычного, среднеазиатского киргиза, или кто он там есть на самом деле, за японца — этого я себе простить не мог!

И почему это я — старая стреляная ворона, углядел "западно- нордическую внешность" в заурядном, простоватом, пусть достаточно при­ятном, но совершенно русском лице эквилибриста, — просто не укладывалось у

меня в голове! Тем более, что я же с самого начала угадал в нем того парня из Московского цирка!

А то, что я вокруг этого еще и насочинял себе черт знает что, — при­водило меня буквально в бешенство!

Я налил себе еще полстакана водки и взял с подушки вторую конфетку.

Нет, господин среднеазиатский эмигрант, не все бегут из России! Это ты, сукин кот, шустришь тут с подиосиком по площади, а некоторые...

Я залпом выпил водку и стал раздраженно зажевывать ее последней конфеткой.

Так враздраэюении и заснул.

В этом примере очень наглядно прослеживается изменение выбора сте­реотипов текста и прецедентов дискурса в зависимости от тех элементов ланд­шафта реальности, которые окружают героя: ландшафт «площади» вызывает в его сознании стереотипы «определенного типа иностранца» и «определенной зависимости их деятельности», что сопровождается соответствующими преце­дентными для данных текстов дискурсами. Изменение ландшафта пространства, в котором реализуются другие дискурсы, влечет за собой изменение стереоти­пов текста и, как следствие, возникновение для героя нового ландшафта про­странства, проявление прецедентных для новых условий «реальность-дискурс» элементов собственного дискурса.

Паралингвистические модели, на наш взгляд, также относятся именно к этой составляющей коммуникации - фигуре действительности. «Паралингвис­тика (от греч. para' - около и лингвистика)... - 2) совокупность невербальных средств, участвующих в речевой коммуникации» (ЛЭС, 1990; 367). К фонаци­онным невербальным средствам традиционно относят тембр речи, ее темп, за­полнители паузы, особенности произношения звуков; к кинетическим - жесты, позы и мимику; к графическим - почерк, графические дополнения к буквам и заменители букв. Исходя из рассматриваемого материал, мы прежде всего отно­сим к паралингвистическим моделям фонационные и кинетические средства.

Почему они отнесены именно к фигуре действительности? В приниципе, конечно, это и прецедентные феномены дискурса, и стереотипные элементы текста (еще раз можно напомнить о неразрывности элементов фигур в комму­никации). Однако, на наш взгляд, с предложенным выше ландшафтом реально­сти их роднит, во-первых, то, что они также всегда реально и полностью (каж­дый элемент) материализованы - этим они отличаются от собственно текста, как интровертивной фигуры коммуникации. Во-вторых, они действительно высту­пают как часть ее экстравертивной фигуры - дискурса, но только соположены ему и могут играть иную роль: могут сами быть дискурсом (возможна реальная

ор

коммуникация только на базе паралингвистических моделей ), могут превра­щать реальный дискурс в квазидискурс («Да, конечно» может сопровождаться невербальными средствами разного характера, вплоть до изменения значения данного высказывания на противоположный семантике его составляющих еди­ниц), могут сами связывать стереотип и прецедентный феномен (в стереотипной ситуации «поведение за столом» и при прецедентном прагмарефлексе «дайте, пожалуйста, нож» фонационный и кинетический компонент этой ситуации об­щения могут принципиально изменить ее общий смысл)¹². Не случайно в тек­стах драматических произведений авторские ремарки связаны лишь с двумя компонентами заложенной в нем коммуникации - ландшафтом реальности и паралингвистикой (классика - немая сцена в «Ревизоре» Н.В.Гоголя: как бы вы­глядела финальная сцена спектакля у разных режиссеров, если бы эта ремарка не была заложена в текст?..).