3. Ю.Поляков. «Парижская любовь Кости Гуманкова»

В семь часов утра нас разбудили стук в дверь и бодрый голос Друга На­родов:

• Через двадцать минут в штабном номере утренняя оперативка. Явка строго обязательна!

Потом мы слышали, как он барабанит в соседний номер и объявляет то же самое. Пришлось подниматься.

• Как ты думаешь,— спросил меня Спецкор, выглядывая из ванной с зуб­ной щеткой в руке,— Буров действительно дурак или прикидывается?

• Не знаю... Окончательно выяснится, когда он доберется до самого вер­ха...

• Ив этом наша трагедия! — покивал Спецкор.

В номере рукспецтургруппы собрались все, кроме Поэта-метеориста и Пейзанки. Побледневшая Алла шепнула мне, что провозилась со своей соседкой почти целую ночь: таблетками отпаивала, утешала, чуть не колыбельные пе­ла, та вроде бы успокоилась, но из отеля выходить наотрез отказывается — боится новых впечатлений.

Пока товарищ Буров признавал минувший день удовлетворительным и распространялся по поводу укрепления дисгщплины в группе, Торгонавт расска­зал, что Поэт-метеорист пропил в баре свои франки, теперь не моэюет голову оторвать от подушки, умоляет принести опохмелиться и обещает вернуть с премии. Одним словом, «белка» — белая горячка.

На утренней планерке постановили: Поэта-метеориста и Пейзанку ос­тавить в покое, так как он не моэюет выйти из номера, а она — не хочет.

Шведский стол — уникальная возмоэюиость из пестрой толпы завтра­кающих людей выявить соотечественников. Если человек налоэюил в свою та­релку сыр, ветчину, колбасу, кукурузные хлопья, булочки, пироэюные, яблоки, груши, бананы, киви, яичницу-глазунью, а сверху все это полил красным, со­усом,— моэюешь, не колеблясь, подойти к такому господину, хлопнуть по плечу и сказать: «Здорово, земляк! Мы из Москвы. А ты?» Но судя по всему, кроме нас, советских в отеле больше не было.

Наевшись до ненависти к себе, мы отправились в автобусную экскурсию по городу: Елисейские поля, Тюильри, Собор Париэюской Богоматери. Центр Помпиду... Мадам Лану неутомимо объясняла, что, кем и когда было построе­но, кто, где и когда родился, эюил, умер.

• Такое впечатление, что они домов не ломают, а только строят но­вые,— глядя в окошко, заметила Алла.

—Для того, чтобы сломать дом, его нуэюно купить,— объяснил Спецкор.

• Ну, тогда бы они разорились на одном нашем Калининском проспекте! — вставил я и поймал настороэюенный взгляд Диаматыча.

Подъехали к Эйфелевой башне. Вблизи она напоминала гигантскую опо­ру линии электропередач. Мадам Лану рассказала, что поначалу французы бы­ли резко против этого чуда инэ/сенерной мысли, но потом привыкли и даже полюбили. А к двухсотлетию Великой Французской революции башню должны отремонтировать.

• Тоэюе к круглым датам пену гонят! — не удержался я.

• Это — общечеловеческое! — добавил Спецкор.

• Вы мешаете слушать! — сердито одернул нас Диаматыч.

Я глянул на Спецкора с выраэ/сением, означавшим: «Ну, теперь-то ты убедился?» Он ответил мне движением бровей, которое можно было перевес­ти так: «Возможно, ты не такуэ/с далек от истины, сосед!»

Мадам Лану объяснила, что подъем на башню программой не предусмот­рен, но у нас будет свободное время, и каждый смоэ/сет насладиться незабы­ваемой панорамой Париэюа. Стоит это недорого — 35 франков. По тому, как все переглянулись, я понял: никто, включая меня, не насладится незабываемой панорамой, предпочитая памяти сердца грубые потребительские радости.

Обедать нас повели в китайский ресторанчик, перед входом в кото­рый стоял большой картонный дракоша и держал в лапках рекламу, обещав­шую роскошный обед всего лишь за 39 франков 99 сантимов. Обед был дейст­вительно очень вкусный, но впечатление подпортил Спецкор, сболтнувший, будто изумительное мясное рагу приготовлено из собаки. Особенно пережива­ла Алла, ибо дома у нее остался не только сын Миша, но и пудель Гавриил.

Потом был музей Орсе. Перед входом, на площадке, окаймленной камен­ными фигурами, выстроилась довольно приличная очередь.

• Ура! — закричал Торгонавт.—Я выиграл!

• Я бы вам не отдал коньяк! — огорошил его Спецкор.— Очередь за ис­кусством — это святое...

Мадам Лану объяснила, что раньше здесь был обыкновенный вокзал, но со временем необходимость в нем отпала и его переоборудовали в музей искусст­ва XIX века.

• Они из вокзалов — музей, а мы из музеев вокзалы! — сказал я.

• Молодой человек, вы забываете, где находитесь! — возмутился Диа­матыч.

• Он уже вспомнил и больше не будет! - поручился за меня Спецкор, а бровями показал: «Да, сосед, ты абсолютно прав!»

Когда мы вошли в музей с высоким переплетчато-прозрачным, как у нас в ГУМе, потолком, мадам Лану разъяснила, где что можно посмотреть, и вру­чила каэюдому по бесплатному проспекту. Мы разбрелись кто куда. Пипа Су- ринамская завистливо бродила возле портретов салонных красавиц и внима­тельно разглядывала их туалеты. Гегемон Толя пошел искать WC и застрял возле крепкотелых майолевских женщин. Товарищ Буров и Друг Народов оста­новились возле «Олимпии» и заспорили, сколько она могла бы потянуть на аук­ционе в Сотби. Удивил Торгонавт: он рассматривал картины через слоэюенную трубочкой ладонь и приговаривал: «Какие переходы! Какой мазок!» Увидев нас, он обрадовался и повел показывать «умопомрачительного» Пюви де Шаванна. При этом он возмущался тем расхоэ/сим мнением, которое бытует о торго­вых работниках, а ведь среди них есть люди тонкие, образованные. В частно­сти, он, Торгонавт, уэ/се много лет собирает молодой московский авангард.

В этом примере можно выделить большое количество всех четырех типов стереотипов, связывающих текст и дискурс в коммуникации: один только «шведский стол» представляет собой и собственно стереотипный текст («что есть шведский стол»), и стереотипную ситуация («самостоя­тельный набор продуктов»), и стереотипный прагмаферлекс («именно со­ветская система пользования шведским столом, позволяющая опознать «своего»), и стереотипную шкалу оценок («стыдно так делать», « невоз­можно не делать, так как нет денег», «безусловная юмористическая окра­ска всей ситуации»).

«Образ коммуникативного пространства возникает в представлении говорящего из множества взаимодействующих друг с другом и сливаю­щихся друг с другом воспоминаний, пробуждаемых в его сознании данной ситуацией языковой деятельности. Всякий раз, когда говорящий имеет де­ло с некоторым сообщением —■ в качестве отправителя, стремящегося дать адекватное языковое выражение своей мысли применительно к адресату, либо в качестве получателя, стремящегося удовлетворительным для себя образом истолковать предложенное сообщение и соответственно с этим строить свое собственное языковое поведение в этой ситуации, — эта его деятельность протекает в незримом окружении множества прецедентов, отложившихся в его языковом опыте. Например, мы видим в собеседнике «иностранца», или «провинциала», или «завсегдатая кафе», «сомнитель­ную личность», «религиозного фанатика», «симпатичного молодого чело­века», «интеллектуала», «интересного рассказчика»; ощущаем текущую ситуацию как «торжественную», «формальную», «интимную», как важную или неважную, приятную или неприятную, серьезную или пронизанную шутливостью, призванную доставить нам развлечение, снабдить необхо­димыми сведениями, изменить наши отношения с собеседником, принести уникальное духовное или эстетическое переживание; воспринимаем дан­ный языковой артефакт как «застольный разговор о политике» или как «редакционную статью в (такой-то) газете», «комедию нравов восемнадца­того века», «рекламу», «авангардную поэзию», — все эти и множество других возможных впечатлений, ощущений, оценок проистекают из того, что в нашем опыте отложилось соответствующее совокупное представле­ние, которое говорит нам, «чего можно ожидать» от подобного разговора, или статьи, или стихов, от подобного партнера, от взятого им (и нами) то­на, отданной темы, от ситуации, в которой, судя по имеющимся у нас све­дениям, мы оказались. Представления такого рода оказывают формирую­щее влияние на весь строй нашего языкового поведения в отношении к данному тексту, данной ситуации, данному партнеру. Они определяют и то, каким образом мы будем интерпретировать сообщения, помещаемые в нашем представлении в данное коммуникативное пространство, и то, как сами мы будем строить свое языковое поведение, исходя из своих пред­ставлений о коммуникативном пространстве, в котором мы в данный мо­мент находимся. Ассоциации, пробуждаемые данным сообщением в рам­ках определенной стереотипической аналогии, не пришли бы на ум, если бы то же самое сообщение виделось в нашем представлении в иной среде, складывающейся из иных стереотипических проекций нашего предыдуще­го опыта. То, что в перспективе одного коммуникативного пространства представится вполне уместным и приемлемым или по крайней мере как-то объяснимым, в перспективе другого пространства может выглядеть стран­ным, неуместным, «неправильным» или просто непонятным» (Гаспаров, 1996; 297-298).

Как и собственно интровертивная фигура коммуникации, эти скрепы также могут быть рассмотрены с точки зрения их «реальности- виртуальности-квази-латентности»: например, ситуации с очередью и ре­монтом Эйфелевой башни здесь безусловно есть «квазистереотипные си- туаци, поэтому следуют соответствующие реплики персонажей; продажа «Олимпии» на аукционе - виртуальная стереотипная ситуация и т.п.

£ 3. Скрепы фигуры коммуникации - действительности: ландшафты реальности и паралингвистические модели.

Если действительность - это «объективная реальность как актуаль­но наличное бытие», то реальность - «существующее в действительности» (см.: ФЭС, 1983; 141, 572). Любая коммуникация осуществляется в кон­кретной форме проявления действительности - ее реальности, которая оп­ределяет выбор тех или иных условий и средств общения. При этом сама реальность может быть представлена конкретными различными формами ее проявления: реальность «город» может вызвать большое число стерео­типных текстов и прецедентных дискуров, различающихся между собой в зависимости от размеров города и его урбанистических характеристик, климата места его расположения и его социального статуса. Совокупность такого типа параметров (как и многих, естественно, других, не перечис­ленных выше), в которых «здесь и сейчас» (не зависимо от того, в синхро­нии или диахронии) осуществляется коммуникация, можно назвать

97

«ландшафтом реальности» , понимая под ними всю совокупность мате­риальных условий протекания коммуникации. Именно тем, что действи­тельность, в которой происходит факт «реальной коммуникации», всегда своеобразна, она связывает этой своей скрепой - ландшафтом реальности - и текст, и дискурс. При этом и стереотипы текста могут оказывать воз­действие на ландшафт реальности («я вдруг подумал о том, что... и мне показалось, что все вокруг изменилось...»). На ландшафт реальности влияет и дискурс («после его слов я совершено иначе посмотрел на...»).