§ 3. В поисках имени концепта

Естественно, возникает вопрос: а можем ли мы вообще выявить скрытое имя «концепта» или конвенционально дать ему имя? Очевидно, это связано с пониманием взаимосвязи языка и мышления. Если исходить из того, что мышление может быть лишь вербально - то безусловно. Это не исключает наличие некоторых, якобы невербальных, проявлений эмо­ций, действий или состояний: они также имеют свою семантику и свою семиотику, а, значит, подлежат упорядочению в концептуальном поле. С другой стороны, нет таких явлений, которые, реализуясь в данном челове­ческом коллективе как элементы его общения, не находили бы своего вер­бального выражения (пусть в самом приблизительном, описательном и не­точном виде - однако эта неточность вполне достаточна для представителя данной лингвокультурной общности, чтобы понять «из слов», о каком яв­лении идет речь; показательно, что даже при межкультурной коммуника­ции, когда часто отмечается, что в одной реальности/на одном языке этому «есть название», а в другой/на другом «нет названия», коммуникация все­гда все же происходит). Следовательно, некоторое вербальное именование концепта может быть выявлено.

Другое дело, что это далеко не всегда может быть определено еди­ничным словом. Это справедливо отмечает С.А.Борисова: «Между концеп- тивной и семантической сферами языка нет прямого соответствия. Каждо­му концепту не обязательно соответствует конкретная лексическая едини­ца. Путем комбинаций языковые выражения - «вербальные оболочки кон­цептов» - могут отражать любые концепты и отношения между ними» (Бо­рисова, 2003; 61). Это связано не только с «широтой» концепта, но и с фак­том ее именно центробежного «состояния». В зависимости от семантико- семиотических параметров общения, в каждом конкретном случае «задей­ствованы» разные элементы концептуального пространства, поэтому в ка­ждом конкретном случае этот «концепт» может и именоваться «через по­средство» этой его составляющей: это та же голограмма, о которой мы го­ворили выше. Поэтому трудно согласиться с позицией В.И.Карасика и Г.Г.Слышкина, отмечающих, что «наиболее актуальные для носителей языка ассоциации составляют ядро концепта, менее значимые - перифе­рию... Языковая или речевая единица, которой актуализируется централь­ная точка концепта, служит именем концепта» (Карасик и др., 2001; 77), так как центр и периферия здесь - очень зыбкие понятия, связанные с ре­альной ситуацией общения, личными пространствами участников общения и решаемыми ими когнитивно-прагматическими целями общения.

Рассматривая общение, мы определили его структуру как трехмер­ную динамическую пространственную конструкцию, которая содержит три взаимосвязанных, нерасторжимых и неслиянных, постоянно взаимо­действующих составляющих: интровертивную фигуру - текст, экстравер- тивную фигуру - дискурс и реальную фигуру - действительность ситуации общения. Скрепами фигур коммуникации мы назвали социокультурные стереотипы и прецедентные феномены. Стереотипы рассматривались как одна из скреп коммуникации, отвечающая за устойчивость взаимосвязи интровертивной фигуры коммуникации - текста с фигурами действитель­ности и дискурса. Это не семантические модели и не семиотические моде­ли, но именно достаточно устойчивые единицы концептного характера, так как они связывают семиотические модели - правила построения общение, с семантическими моделями - правилами его вербализации. Аналогично были рассмотрены и те скрепы, которые ответственны за связи дискурса с двумя другими фигурами - прецедентные феномены, под которыми мы понимали вербализованные элементы экстравертивной фигуры коммуни­кации - дискурса, устойчиво эксплицируемые в прагматических целях для экономии коммуникативных усилий и/или маркированности ситуации об­щения. С учетом того, что коммуникация на определенном языке склады­вается всегда в определенной фигуре действительности, эти скрепы устой­чиво закрепляются в метально-лингвальном комплексе носителей этого языка. Но прецедентные феномены также не семантические или семиоти­ческие модели - это модели более высокого уровня, так как также служат именно установлению взаимосвязи и обеспечению взаимосоответствия между элементами семантического пространства и элементами семиотиче­ского пространства. Они - представители именно организующего общение концептуального пространства.

В связи с этим вряд ли можно согласиться с таким соотношением прецедентности и концепта, которое представлено в работах Г.Г.Слышкина: «Прецедентный текст всегда формирует концепт, т.е. соци- опсихическое образование, характеризующееся многомерностью и ценно­стной значимостью. Любой текст, формирующий концепт, является пре­цедентным по определению. Прецедентные тексты функционируют в дис­курсе в виде различного рода реминисценций (цитат, аллюзий, упомина­ний). Эти реминисценции являются ассоциативными стимулами, ожив­ляющими в сознании носителей языка концепты прецедентных текстов» (Слышкин, 1999; 23; см. также: Слышкин, 2000. - курсив наш. - Ю.П.). Скорее можно утверждать обратное: совокупность именований концепта - невербальным⁴³, лексическим способами, использованием устойчивых конструкций и т.п. - образует текст⁴⁴. Этот текст может быть как угодно широк: в его входят и исторически сложившиеся элементы и элементы, связанные правилами сегодняшнего дня; в нем наличествуют элементы «более широкого» и «более узкого» употребления; в нем есть элементы, относящиеся ко всем типам коммуникативных пространств, в которых личность вступает в общение средствами данного языка (от планетарного до личного пространства). При этом довольно проблематично выделять, что есть ядро, а что периферия: анализ ассоциативных материалов скорее говорит о том, что частотность той или иной реакции больше зависит от текущей значимости для личности в общении того или иного коммуника­тивного пространства, чем о том, что именно эта языковая единица более значимая в общении, чем иная. В соответствии с таким пониманием можно говорить и о том, что не какое-то «имя концепта» выражает его сущность и определяет его, а именно совокупность актуального для данного речево­го общения совокупность семантических и семиотических сфер (здесь и сейчас) позволяет, используя центробежный характер составляющих кон­цепта, объединять остальные элементы для конкретной и реальной ком­муникации.

Позволим себе такое построение:

• концепт есть некоторая референция, определяющая взаимосвязь, отношения между действительностью ситуации общения и теми семиоти­ческими и семантическими полями, которые на данном языке в данной культуре устойчиво с этой ситуацией относятся. Референция определяет­ся в лингвистике как «отнесенность актуализированных (включенных в речь) имен, именных выражений (именных групп) или их эквивалентов к объектам действительности». В философии имеется понятие «референт­ная группа», которое возникло для описания и объяснения того факта, что в своем поведении человек ориентируется на некоторую эталонную груп­пу, которая может выступать как стандарт для самооценки (компаративные референтные группы) и источник его установок, норм и ценностей (норма­тивные референтные группы). Все это вполне сопоставимо с предлагае-

64

мым пониманием существа концепта ;

• реальная реализация концепта - это некоторая преференция⁴⁵, неко­торый выбор, некоторое предпочтение тех или иных правил, способов и средств организации данного конкретного общения: не случайно в различ­ных коммуникативных пространствах об одном и том же можно сказать одной и той же конструкцией, а в одном коммуникативном пространстве об одном и том же можно сказать по-разному, с учетом личностных ха­рактеристик общающихся.

Что из этого следует? Очевидно, все, что относится к концепту, об­ладает двумя взаимосвязанными характеристиками: это и некоторое мно­жество существующих понятий и их вербальных именований, историче­ски сложившихся в общении на данном языке в данных условиях действи­тельности - с одной стороны, и, с другой - правил личностного включения индивида в процесс социально, исторически и корпоративно установлен­ных на данный момент правил этого общения, закрепленных в концептах. То есть: во-первых, индивид попадает в уже имеющийся набор правил, ко­торые для него на определенном уровне их постижения неясны, неопреде­ленны и непостижимы - но они уже существуют. Во-вторых, в процессе социализации, он их «систематизирует», приводит в некоторый порядок, начинает осознавать и «следовать» им. Это следование приводит к тому, что он начинает четко представлять себе, в какой ситуации, в каком ком­муникативном пространстве те или иные вербальные средства «подходят» для достижения целей своего общения. То есть уровень его референции, которой он овладел, позволяет находить средства для реализации - лично- стно и ситуативно - его преференций. И так происходит в каждый момент общения.

ф 4. Хаосокосмология общения

Выше мы говорили о центростремительной специфике тех языко­вых единиц, которые связаны с концептом. Очевидно, что специфика фор­мы выражения концепта не может не соответствовать и его сущности: кон­цепт - это то, на базе чего происходит, с одной стороны, построение - в данных условиях на данном языке - всей системы коммуникации, а с дру-

гой - то, что объединяет разрозненные элементы семиотических и семан- V тических структур (самих по себе - сложных замкнуто-открытых сфер) в

процессе коммуникации, организует, «строит» в некоторую упорядоченную (опять же, для данной действительности и средствами данного языка!) ло­гическую определенность.

В других терминах речь идет о том, что «владея хаосом» организа­ции общения, индивид в каждый конкретный его момент строит космос общения.

«Хаос становится как бы всепорождающим и всепоглощающим началом. Его основное свойство — движение. Хаос — это игра разно-

ч

направленных сил. Хаос стихиен, динамичен и лишен образа. Хаос по­гружен во мглу, безвиден и безлик. В хаосе соединены два аспекта — пространственный и животворящий, место и жизненная потенция. В нем совпали начала и концы. Хаос диалектичен. В нем живут противо­речия. В нем действуют несогласованные между собой силы...

В отличие от хаоса, космос внутренне организован, упорядо­чен, уравновешен и статичен. Хаос безмерен, в космосе царят мера и пропорция. Хаос непрерывен, космос дискретен. Он обладает целост­ной формой...

Обилие сфер порядка и беспорядка оборачивается обилием их форм, а обилие форм — изобилием соответствующих им слов...» (Арутюнова, 2003; 3;7).

Возвращаясь к некоторому генерализованному представлению «кар­тины мира», которая является и базой, и организующим элементом любого общения («фигурой действительности»), мы можем сказать, что взаимоот­ношение хаоса-космоса общения есть та же неразрывная и неслиянная кон­струкция, о форме существования которой лингвисты часто говорят в по­следнее время - научная картина мира все больше соотносится с языковой (кто сказал, что только и обязательно наивной?) картиной этого лее (!) ми­ра.

«В данной трактовке становится очевидной голографическая природа (функционирования) языка; каждый знак как бы заключает в себе и звук, и слово, и предложение, и текст, в зависимости от масштаба наблюдения. Мы лишь привыкли воспринимать звук как точку, слово как линию, предложение как поверхность и текст как куб. Текст (в традиционном понимании) является как наиболее объемным телом, допускающим многочисленные интерпрета­ции, так и возвращающимся назад, через коллапс, к точке как к самому про­стому значению, обладающему, однако, бесконечной потенциальностью. Зна­чение "Гамлета", например, в свернутом виде может существовать лишь как смутное ощущение тревожности, ср. фонетическое значение, т.е. значение зву­ка. В этом смысле основное значение, которое может остаться после прочтения "Гамлета" (и многочисленных его интерпретаций) - это "мурашки по коже"...

... значение, которое постоянно появляется и исчезает в том или ином коммуникативном универсуме, характеризуется различной степенью четкости (расплывчатости), т.е. является в различной степени интегрированным. Дан­ная степень напрямую связана с интегративностью языковой личности, т.е. с тем, насколько целостно ("комфортабельно") ощущает себя представитель того или иного коммуникативного универсума....

Коммуникативный акт как движение, объединяющее в себе четыре значимых момента, можно рассматривать в терминах соотношения свободы и ограничений... Значение как точка, существующее еще вне пространства и времени, содержит в себе полную свободу, т.е. обладает тремя степенями свободы. Значение как линия, развернутая во времени, обладает двумя сте­пенями свободы и одной степенью ограничений. Значение как по­верхностность (плоскость), построенное в пространстве, имеет одну сте­пень свободы и две степени ограничений. Значение как куб, сочетающий в себе пространство и время, предстает в наиболее реальном виде; данное значение является реализованной, т.е. наиболее оформленной свободой и обладает тремя степенями ограничений. Тем самым с каждым новым пово­ротом значения семиотическая свобода получает все больше ограничений,

а генеративность коммуникативных взаимодействий растет; не случайно Ч. v Пирс считал символ самым генеративным типом знаков» (Клюканов, 2003;

86-87).

Допустим, что так из хаоса строится космос. Но этот путь и бесконе­чен, и непрерывен, и «самообращен» - космос не есть нечто построенное и за­стывшее (в том числе, в словах и нашем использовании их в общении) - он является «новым хаосом» для построения «нового космоса» в каждой новой ситуации общения. Почему же это возможно? Нам кажется, что вполне стро­гий и логичный ответ можно найти в рассуждениях отечественного лингвис­та, философа, специалиста по кибернетике В.В.Налимова, строившего веро­ятностную модель языка. Приведем две обширных цитаты из его исследова­ния:

1. «.. .в 1931 г. Гёделем была опубликована его знаменитая работа «О формально неразрешимых предложениях Principia Mathematicas и родст­венных системах»...

Речь здесь идет о некоторых определенным образом устроенных ло­гических системах. В них аксиомы рассматриваются как некоторые строки символов, а правила вывода — как способы получения строк из строк...

Из результатов Гёделя следует, что обычно используемые не­противоречивые логические системы, на языке которых выражается ариф­метика, неполны. Существуют истинные утверждения, выразимые на язы­ке этих систем, которые в таких системах доказать нельзя. Далее, невоз­можно, оказывается, доказать непротиворечивость формализованной логи­ко-арифметической системы средствами, которые были бы выразимы в этой же системе. Из этих результатов следует также, что никакое строго фикси­рованное расширение аксиом этой системы не может сделать ее полной — всегда найдутся новые истины, выразимые ее средствами, но не выводи­мые из нее.

Основываясь на теореме Гёделя, можно сделать ряд высказываний общеметодологического или, если хотите, гносеологического характера...

Общий вывод, следующий из теоремы Гёделя — вывод, имеющий громад­ный философский смысл, — может быть сформулирован так: мышление че­ловека богаче его дедуктивной формы...

Мы не знаем, в чем в действительности состоит «процедура» мышле­ния человека. Но мы хорошо знаем, что на уровне коммуникации, при обще­нии друг с другом люди широко используют формальную логику. В нашей повседневной речи, не говоря уже о языке науки, мы легко можем просле­дить логическую структуру, об этом мы уже немного говорили выше. И здесь немедленно возникает вопрос: в чем же тайна нашего языка? Почему логическая форма коммуникации не подавляет каких-то, может быть, и не понятых нами, но, несомненно, значительно более богатых форм мышления человека? Как преодолевается гёделевская трудность в нашем языке?

Концепция полиморфизма является ответом на эти вопросы. Нечеткие и неотчетливые по своему смыслу слова с неровными краями областей их значений, неясность разграничительных линий между понятиями, их мно­гообразие и пестрота — все это создает возможность для нарушения стро­го дедуктивных форм мышления, при этом такое нарушение происходит в вежливой форме, не вызывающей раздражения у собеседника. Рассужде­ния человека должны быть, с одной стороны, достаточно логичными, т. е. они должны базироваться на дедуктивной логике, с другой стороны, они должны быть построены так, чтобы допускались логические переходы ти­па индуктивных выводов и правдоподобных заключений, не укладываю­щихся в строгую логику системы постулатов и правил вывода (иначе сис­тема будет тавтологической). Полиморфизм языка — это один из способов допущения «нестрогости» логики при «внешнем» сохранении видимости дедуктивной строгости: он позволяет вводить в нашу систему суждений ту «рассогласованность), без которой она была бы неполна. Последнее отно­сится даже к высказываниям на языке математики — напомним здесь еще раз утверждение, вытекающее из теоремы Гёделя: «Если (формальная) арифметика непротиворечива, то она неполна». Вероятно, та же мысль об­разно выражена в словах: «четкость и чрезмерная строгость языка ведет к интеллектуальным судорогам».. .[Геллнер Э. Слова и вещи. М.: Иностранная литература, 1962], Полиморфизм языка позволяет сделать нашу систему коммуникаций негёделевской [Налимов В.В., Мульченко З.М. К вопросу о логико-лингвистическом анализе языка науки - В кн.: Проблемы структур­ной лингвистики. М.: Наука, 1972].

И в то же время мы понимаем, что внутренняя рассогласованность суждений, создаваемая полиморфизмом языка, не должна заходить слиш­ком далеко, иначе возникнет ситуация психиатрической больницы. Гра­ница допустимой нестрогости устанавливается как-то сама собой. Ниже мы покажем, что наш обыденный язык занимает некое промежуточное по­ложение на той семантической шкале, на одном конце которой находится жесткий язык с четко обусловленными значениями символов, а на дру­гом — мягкие языки с совершенно произвольной связью знака с озна­чаемым. И на этой шкале наш обыденный язык не занимает строго фикси­рованного положения — он охватывает широкую область. Не нужно за­крывать глаза и на то, что за многозначность языка людям приходится до­рого платить. Часто возникают совсем нелепые споры из-за различного толкования значения одного и того же слова, хотя, впрочем, это, может быть, и есть необходимая составная часть творческой деятельности людей — та ее часть, которую мы не умеем запрограммировать, пытаясь создать искусственный интеллект. Нам представляется, что построить интерес­ную систему мыслитель может, только используя необычным образом обычные слова...» (Налимов, 1979; 71-73; все выд. автора. -Ю.П.).

2. «Развиваемая нами вероятностная модель языка опирается на ут­верждение о том, что наш язык должен быть пригоден для выражения не­прерывно развивающихся и усложняющихся знаний о мире. При этом, од­нако, нет необходимости высказывать какие-либо беспрекословные суж­дения о механизме мышления. Например, можно допустить существование некоторой «иерархии» уровней мышления: 1) образного «дологического» мышления..; 2) логического мышления; 3) мышления, «надстраивающегося» над логическим и воплощающего человеческие свойства интуиции и творчества; механизм интуиции и творчества пока далеко не понят. В раз­личные моменты люди могут находиться на разных уровнях иерархии мышления. Однако коммуникация, особенно научная, ведется преимуще­ственно на логическом уровне. Дедуктивная логика — это в большей сте­пени средство коммуникации, чем средство мышления. Задача логики — развитие тех идей, которые в сжатом и потому не вполне понятном виде уже содержатся в исходных посылках. Это особенно хорошо проявляется в языке математики, где дедуктивная структура построения суждений легче всего прослеживается. Здесь нам хочется привести высказывания извест­ного французского физика Луи де Бройля...

В силу своей строгой дедуктивности математический язык позволяет детально описать уже полученные интеллектуальные ценности; но он не позволяет получить что-либо новое. Итак, не чистые дедукции, а смелые индукции и оригинальные представления являются источником великого прогресса в науке.

Если логика — это средство коммуникации, то полиморфизм языка — это, скорее, преодоление трудностей в логически построенной системе коммуникаций, а не в самой системе мышления. Вероятностная модель языка — просто одно из возможных разъяснений того, как эта трудность преодолевается.

Хочется обратить внимание на некоторую параллель между разви­тием физики и языкознания. Представление об атомарном смысле слов, идущее, может быть, еще от Лейбница (или еще раньше — от Каббалы), получило свое серьезное подкрепление у Фреге, Рассела и раннего Вит­генштейна как раз в то время, когда, казалось бы, окончательно укрепилось представление о четко локализуемом в пространстве и времени атомарном строении материи. Сейчас развитие квантовой механики ввело пред­ставление о размытом характере субатомарпых частиц. Вот как пытается

совсем кратко суммировать это представление физик Ф. Капра в своей ра­боте, посвященной сопоставлению идей современной физики с древневос­точным миропониманием...

Одно из основных представлений квантовой теории заключается в при­знании того, что вероятность является фундаментальным свойством атомар­но проявляющейся реальности и управляет всеми процессами, включая само существование материи. Субатомные частицы не существуют безусловно в определенных местах, а скорее, обладают, по выражению Гейзенберга (1963), «тенденцией к существованию». На уровне атомов события не слу­чаются с безусловностью в определенное время, а скорее, имеют «тенден­цию происходить». Генри Стапп (1971) подчеркивал, что эти тенденции или вероятности не есть вероятности «вещей», а скорее, вероятности «взаимосвя­зей» (Налимов, 1979; 108-110).

Мы уже отмечали, что нам кажется принципиально важным учет в любом лингвистическом исследовании тех элементов общей логики по­строения человеческого мышления и человеческого знания, принципы ко­торой достаточно фундаментально разработаны специалистами других на­ук. И понятие «вероятности» в полной мере соотносимо с объектом данного исследования. Мы пытались - вслед за многими исследователями, по вос­питанной в нас «лингвистической логике», выделить «нечто конкретное» и поместить его в аналогичное «нечто». Но концепт действительно есть именно «тенденция к существованию», что вовсе не делает его абсолютно виртуальным, или абсолютно непознаваемым, или абсолютно не именуе­мым - ведь вероятность не уничтожает логики реального общения. Концепт - это, действительно, не вероятность вещей, а вероятность взаимосвязей - именно это позволяет удерживать «разбегание» семантических и семиоти­ческих пространств до полного хаоса, а наоборот: именно концепт позволя­ет удерживать их и взаимосвязывать, создавая при этом каждый раз заново из хаоса понятий, значений, смыслов и символов космос реального понима­ния.

Так может ли концепт быть именован конкретной языковой едини­цей? И да, и нет. В каких-то ситуациях общения (вспомним еще раз - как деятельности!) он может во всей своей полноте быть сопряженным с от­дельным словом - «счастье», «смерть». Иногда некоторые параметры обще­го содержания концепта лучше всего могут быть выражены (здесь и сейчас! - вспомним единичные ассоциации, которые у кого-то - первые) некоторой совокупностью единиц. Именно в этом и проявляется прежде всего по­требность в прецедентных высказываниях данной культуры, позволяющих и культурно детерминировать участников общения, и опираться на некото­рое присущее данной культуре единство в понимании как этой совокупно­сти единиц, так и концепта в целом - «счастливые часов не наблюдают», «на миру и смерть красна». Концепт может быть невербально означен - «белый цвет» платья невесты у русских и белый цвет платья вдовы на Востоке.

Но, с другой стороны, концепт не есть «слово» - концепт есть сово­купность разноуровневых элементом, объединенных для обозначения опре­деленного фрагмента картины мира, детерминированного целым рядом па­раметров, о которых говорилось выше, и именованных данным языком. По­этому нам представляется более точным говорить, например, не о концепте «счастье» или концепте «смерть», а о «концепте счастья» и «концепте смер­ти», устойчиво реализуемых в общении представителей тех или иных куль­тур (что, естественно, не отрицает наличия в них общечеловеческих состав­ляющих)⁴⁶.

Таким образом, в процессе коммуникации происходит, на наш взгляд, постоянное переплетение, взаимодействие, взаимопроникновение целого ряда пространственных фигур. Вероятность тех или ных форм их связей и составляет, в сущности, правило их существования. Попытка найти некото­рую метафору этому процессу наводит на мысль о кипящей воде: в каждый конкретный момент мы видим некоторое количество пузырьков воздуха (сфер!) на ее поверхности, но они существуют лишь мгновение, после кото­рого одни пузырьки («состоявшиеся», «образовавшиеся») исчезают, а на их место приходят другие. Этот процесс одновременно и неуловим, и отчетли­во виден. А каждый и из исчезнувших, еще не появившихся пузырьков им­плицитно содержится в самой постоянно присутствующей кипящей воде - только неизвестно, возникнет ли вновь тот же самый пузырек, или это каж­дый раз новые проявления единой сущности и единого процесса. Но неуло­вимость процесса вовсе не мешает констатировать факт самого состояния - кипящей воды.

Такое переплетение в коммуникации различных структур - различ­ных по своей природе, одновременно и существующих, и виртуальных, но одинаково для нее необходимых, можно, используя последние исследова­ния в области логического анализа языка (точнее - общения; см. Логиче­ский анализ языка, 2003) назвать хаосокосмологией коммуникации. Космос, как обозначение структурно организованного и упорядоченного мира, противопоставлен хаосу, который - «принцип и источник всякого становле­ния, вечно творящее живое лоно для всех жизненных оформлений» (Лосев, 1991; 581). «В современном употреблении слово хаос может иметь импли­кация «еще не порядок» - пред-порядок. Оно используется для обозначения доупорядоенной ситуации; еще не выстроенного порядка, не найденой гар­монии» (Брагина, 2003; 23). Именно в таком «доупорядоченном состоянии» находятся в сознани человека те элементы голограмм различных про­странств, которые с момента начала коммуникации «приходят в порядок», необходимый для данной конкретной ситуации общения - начинает созда­ваться космос общения как структурно организованное и упорядоченное целое.

Выводы по II части исследования.

Нам представляется важным, в силу разнородности рассмотренного в главах второй части исследования материала, сначала собрать воедино все те выводы, которые были представлены в каждой из глав.