§ 1. Знаковая сущность языка и знаковая интерпретация речевого общения.

«И все же: какова основная функция языка, т.е. такая, которую не может выполнять другая знаковая система? На эту роль, очевидно, может претендовать номинация или приписывание предметам некоторых симво­лических единиц, т.е. знаков. Эти знаки связываются не с недифференциро­ванными ситуациями, а с отдельными, дискретными единицами.

Какова же роль такого означивания? Чтобы ее понять, надо воспроиз­вести ситуацию означивания. Представим себе человека, оказавшегося в не­знакомой местности. Для того, чтобы в ней ориентироваться, он должен разбить ее на отдельные фрагменты и определить пространственные отно­шения этих фрагментов друг к другу. Иными словами, местность должна как-то более-менее адекватно запечатлеться в его голове. Способов этого запечатлевания может быть два. Во-первых, это — основанное на зритель­ном восприятии воспроизведение образа местности в голове. Но наличие такого континуального восприятия затрудняет способность человека дейст­вовать сообразно этому образу (в нашем случае — ориентироваться). Мно­жество деталей, не имеющих прямого отношения к действию, затруднили бы его, так как действие всегда требует абстрагироваться от всего, что не входит непосредственно в его модель.

Необходимость воспринимать местность так, чтобы действовать (ориентироваться) в ней, приводит нас ко второму способу восприятия ее — символическому, или знаковому. В этом случае каждая деталь получает свое имя, следовательно, она начинает существовать в мозгу как отдель­ный мысленный образ, получающий свое имя. Материальное воплощение этого образа и есть знак. Как же образуется знак и, соответственно, мыс­лительные представления? Каждый предмет воспринимается как набор признаков (самой различной природы: воспринимаемых органами чувств функций, потенций и т.д.). Означивание (номинация) есть приписывание предмету одного из этих свойств, восприятие предмета через эти свойст­ва...

Итак, первая функция языка — моделирование окружающего мира. Моделирование же есть не что иное, как формальное описание пред­метов, их свойств и отношений, ставящее своей задачей максимально удобное ориентирование субъекта в мире и, по возможности, управление им (кстати, способность к управлению, т.е. к причинению событий, разви­вающихся в нужном для деятеля направлении... Моделирование сводится к

субституции физических предметов мысленными так, чтобы мысленные объекты (т.е. познанные свойства и признаки) объясняли возможную реак­цию физических объектов на предполагаемое воздействие. Для этого и необ­ходимо выделить только те свойства, которые имеют непосредственное отно­шение к данной задаче. (Попутно замечу, что наиболее наглядный вид такого моделирования — художественная литература. Живая действительность не­связанна, алогична и лишена понятия цели; действительность же, запе­чатленная в беллетристике, связана, структурирована и телеологична. В хо­рошей беллетристике не может быть лишних деталей (они просто отброше­ны), замысел, логика характеров подчинены единой цели, которую не может изменить никакое привходящее событие. Разумеется, не может быть речи о том, что цель, поставленная для своих персонажей автором, может не быть достигнута). Для ментальных объектов есть два способа представления. Во- первых, в форме (до сих пор недостаточно ясной) нейронных процессов в мозгу; во-вторых, в форме символической.

Остановимся на вопросе о моделировании подробнее. Конечно, это очень сложное понятие (так, А.Ф. Лосев дает 34 интерпретации этого тер­мина). Наиболее популярным в отечественной литературе, по-видимому, является понятие модели, данное Ю.А. Гастевым: между объектами А и В существует отношение "быть моделью" в том случае, если существует го­моморфный образ А' объекта А и В' — объекта В, причем А' и В' изоморф­ны (причем под гомоморфностью понимается неполная эквивалентность, а под изоморфностью — полная); это определение характеризует отношение "быть моделью" как симметричную сущность. Исследователи отмечают важность определения Ю.А. Гастева для гносеологии: распределение по­нятий "модель" и "моделируемое" зависит от цели исследования (т.е. уче­ный вправе считать, что А есть модель В и наоборот).

Изучая овладение человеком миром, мы, естественно, рассматри­ваем мир как моделируемое А, а его восприятие — как модель В (при этом ментальный мир играет роль образа А' = В'). Эта модель создается не для

абстрактного познания; она выявляет некоторые неочевидные свойства объекта, знание которых позволяет управлять им. Под управлением мы понимаем взаимодействие управляющего с управляемым, имеющее целью достижение оптимальных для управляющего результатов... Управление без предвидения невозможно, а предвидение немыслимо без знания...

Символическая форма является единственно возможной для переда­чи ментальных объектов, следовательно, моделей мира и прочего — друго­му. Человек — животное общественное, и всякая его деятельность изна­чально была кооперативной. Поэтому мысленное моделирование возможно тоже лишь в контакте с кем-то. Это не следует понимать слишком букваль­но: речь идет не о непосредственном контакте, а скорее также о ментальном образе другого: не конкретного индивида, а носителя данного языка, опре­деленной культуры, запаса сведений и т.д. И вся языковая деятельность ориентирована на этого другого. Передача информации от говорящего к этому другому — и есть языковая коммуникация. Ее отличие от коммуника­ции животных состоит в том, что передает она... более-менее структуриро­ванные модели мира, состоящие из отдельных объектов, которые можно мысленно выделять из среды и располагать ими в нужной для говорящего конфигурации.

Таким образом, две главные функции языка — номинация и основанная на ней коммуникация. Поскольку же коммуникант мыслится не только кон­кретный, но и абстрактный, то отсюда вытекает еще одна важная языковая функция — хранение информации, знаний, культуры» (Красухин, 1996; 382­386).

Как мы уже отмечали ранее, далеко не все в приводимых цитатах других авторов нами принимается: в них есть и противоречия, и позиции, с которыми автор данной работы не может согласиться. Однако, при всей их спорности в них есть некоторое «направление рассуждения», которое нам интересно в данной работе, и которое, как «направление», созвучно мыслям автора. Именно потому мы, цитируя полностью, в дальнейшем опираемся лишь на какие-то составляющие приводимого текста.

$ 2. Концепт как модель

А теперь перейдем к собственному рассуждению, на первом его этапе воспользовавшись предложенной «моделью моделирования».

Рассуждение 1. Под «концептом» практически во всех определениях понимается нечто, соотносимое с одним из следующих этапов моделирова­ния или последовательностью этих этапов:

• «изначальное», которое содержит в себе некоторые основопола­гающие глобальные принципы отражения мироустройства - А - А1;

• «вторичное изначальное», которое содержит в себе некоторые осно­вополагающие глобальные принципы, определяющие бытие человека в этом мироустройстве - В - В1;

• «детерминированное», которое определяется реальностью этого от­ражения мироустройства для его определенной части (религиозно, истори­чески, географически, гендерно, национально, социально, корпоративно и т.п.) - А1 - Аи-^П ; (множественность параметров детерминирования обозна­чена литерой 'п', причем вынесена из общего ряда: это связана с тем, что эти параметры не явлены сами по себе, а проявляются через означенное и именованное).

• «вторично детерминированное», которое определяется спецификой человеческого бытия в данной части отражения мироустройства - В1 - В:1+^п;

• «означенное», которое фиксируется спецификой семиотических моделей хранения и трансляции данной части отражения мироустройства - Аи-^П - Аи-^п+2 ;

• «вторично означенное», которое фиксируется спецификой реализа­ции семиотических моделей человеческого бытия в данной части отраже­ния мироустройства - Ва+^П - В1+^п+2;

• «именованное», которое конвенционально номинирует систему описания данной части отражения мироустройства - Аи-^п+2 - Аг+^п+2+з ;

• «вторично именованное», которое конвенционально обеспечивает вербальное человеческое общение в данной части отражения мироустрой­ства - Ви-^п+2 - Ви-^п+2+з ;

Попытка построения данного рассуждения основывается на том, что большинство исследователей, в той или иной степени, согласны с понима­нием «концепта» как, с одной стороны, некоторой изначальной совокупно­сти знаний, представлений и суждений о той или иной составляющей кар­тины мира, а с другой - как некотором виртуальном «замещении» этой ре­альной картины некоторой совокупностью символов, знаков, т.е. некоторой вторичной картиной, сложившейся в ходе познания мира с целью упорядо­чения, упрощения и приспособления для существования в первичной кар­тине.

«При описании способов концептуализации и дискретизации отдель­ных участков внеязыковой действительности... исследователи исходят из того, что самым непосредственным образом субъект (человек или коллек­тив) свои представления, знания, суждения о мире обнаруживает при его означивании посредством языковых единиц. В процессе означивания, свя­занном с выделением отдельных объектов, их признаков, действий, состоя­ний, установлением отношений между явлениями и т.д., формируется мно­жество разнообразных семантических единиц, которыми могут быть не только номинативные, но и предикативные единицы. Каждая из них, пред­ставляя собой двустороннюю языковую единицу - знак, соотносится с оп­ределенной идеальной сущностью (денотатом), которая может быть адек­ватной или неадекватной действительности, но "никогда не совпадает с ней и не может совпадать"... Такое понимание согласуется не только с вполне естественным различением мира и особым способом его представления в знаковой системе, но и с признанием антропоцентризма языка, поскольку лишь через деятельность человека, который силой своего воображения рас­членяет действительность, устанавливает связи между объектами и при­сваивает им имена. В результате некий фрагмент действительности пред­стает как знаковая сущность, состоящая из совокупности единиц. В каждой языковой единице своеобразно комбинируются увиденные человеком от­дельные свойства объекта, которые можно представить как результат кон­цептуализации, осуществляемой субъектом в процессе познания мира. Об­наружение способов дискретизации и концептуализации действительности представляет собой сложную лингвистическую операцию, которая требует, с одной стороны, учесть образование некоторого семантического простран­ства - идеальной сущности, творимой человеком "второй действительно­сти", а с другой - использовать семантические единицы (языковые и рече­вые факты) как материал для установления характера и способов представ­ления мира посредством знаков. С понятием идеальной сущности связыва­ется запас смыслов, который образуется в результате практической, интел­лектуальной деятельности субъектов, эмоционального восприятия ими не­которого участка действительности и который представляет собой совокуп­ный социальный опыт людей. Запасы смыслов, накапливаемые людьми в процессе познания и освоения мира, обладают самостоятельной реально­стью, однако в своем проявлении оказываются неизменно связанными с ма­териальностью разного характера - с окружающим миром и знаковой сис­темой...» (Кузнецов, 2000).

£ 3. Содержание концепта как модели.

Что может входить в содержание концепта? Ю.С.Степанов отмечает, что «концепты существуют по-разному в разных своих слоях, и в этих сло­ях они по-разному реальны для людей данной культуры» (Степанов, 1997; 45), выделяя при этом «буквальный смысл», или «внутреннюю форму», или этимологию «концепта», «пассивный», «исторический» слой «концепта» и новейший, наиболее актуальный и активный слой «концепта». Однако это только строит содержание «концепта» «по уровням», а не описывает со­держание этих уровней.

Можно предположить, что «на самой глубине» любого «концепта» находится набор архетипических - наиболее общих и фундаментальных - изначальных понятий, логических связей, образных представлений и выра­ботанных на их основе принципов, правил человеческого существования³³. Этот «первый пласт» можно рассматривать как совокупность некоторых примитивных, имеющие общечеловеческий характер попыток организации хаоса человеческого бытия. Они, безусловно, напрямую связаны и с местом проживания некоторой общности людей (его климатическими, географиче­скими, физическими и пр. условиями), и временем этого существования, и с их способами добывания средств своего существования. Но это не только «коллективное бессознательное» в понимании архетипа у К.Г.Юнга³⁴, этот термин имеет сегодня и более широкий культурный смысл: «На основе примитивно-архетипических связей или в дополнение к ним (а иногда и вне прямой связи с ними) в сознании коллектива и в сознании личности об­разуется некоторый фонд представлений, которые опираются на генетиче­скую память и не соответствуют актуальному эмипирическому опыту или даже прямо противоречат ему» (Кнабе, 1993; 115).

«Вторым пластом» - по значимости и времени внедрения этих эле­ментов в содержание «концепта» - будет, очевидно, идеологическая со­ставляющая, связанная с основополагающими принципами того или иного религиозного учения, т.е. уже выработанной и реализуемой в тех или иных формах системы бытия. Если принципиальное соотношение в модели «жизнь-смерть» можно рассматривать на архетипическом уровне как «есть - нет», «появился - исчез», «существовал - перестал существовать», «нача­ло - конец», т.е. А - Б / А1 - В1, то историческое существование людей в сфере действия конкретного религиозного учения вносило определенные коррективы в содержание концепта именно в силу особенностей того или иного учения. Например, в православии самоубийство рассматривалось как грех, а в буддизме - как высшее проявление честности и твердости духа. По-разному расценивались и ситуации рождения и смерти: в одних религи­ях только благой жизненный путь открывал после смерти иную жизнь, срок перехода в которую определял Бог, в других - не отрицался самостоятель­ной уход из этой жизни в иную, и вся жизнь рассматривалась как времен­ное существование человека перед этой иной жизнью, и т.п.

Кроме религиозных принципов, в ходе развития концепта в нем на­ходили свое место и закреплялись новые принципы, связанные с реаль­ными историческими условиями существования людей, их социальной ор­ганизацией - на новом историческом этапе развития. Например, при един­стве религии можно все же увидеть принципиальное различие, например, в восприятии рождения ребенка или его смерти в разных социальных сло­ях общества; в факте рождения девочки или мальчика; в разных религиях принципиально по-разному - в силу не столько религиозных правил, сколько реалий среды проживания и плюс этих религиозных правил - осуществлялось погребение, и т.п. Все это вносило в изначальный «кон­цепт» «жизни - смерти» принципиальные множественные различия для разных народов, создавая модели А1 - В1 / А1+¹¹ - В1+¹¹.

При этом предыдущий уровень - «первый пласт» - объективно пе­реходил в латентное состояние, становился скрытым, как бы «утерян­ным» в сфере нового реального существования и человеческого общения, не теряя при этом своей базовой сущности.

Постепенно исторически складывается - на основе первых двух пластов - некоторая система «неустойчивого равновесия» содержания то­го или иного «концепта» как его семиотическая структура. Неустойчивая - так как постоянно подвергающаяся влиянию практически всех парамет­ров уровня последующего. Равновесная - так как является стабилизирую­щим фактором организации жизни и способов общения, определенной ритуализацией, присущей проявлению каждой семиотической структуры.

Поскольку сама семиотическая структура и складывалась, и закреп­лялась, и транслировалась не сама по себе, а в ходе реальной практиче­ской деятельности людей, есть смысл обратиться к тому пониманию дея­тельности, которое существует в сфере научных представлений. Наи­больший интерес, на наш взгляд, в этом плане представляет теория Г.П.Щедровицкого, посколько связана, с одной стороны, именно с мето­дологией деятельности, а с другой - рассматривает ее непосредственно во взаимосвязи со знаковыми характеристиками процесса. Приведем ряд важных для нас цитат из работ Г.П.Щедровицкого.

1. «По традиции, поскольку само понятие деятельности формировалось из понятия "поведения", деятельность как таковую в большинстве случаев рас­сматривали как атрибут отдельного человека, как то, что им производится, соз­дается и осуществляется, а сам человек в соответствии с этим выступал как "деятель"...

...Человеческая социальная деятельность должна рассматриваться не как атрибут отдельного человека, а как исходная универсальная целостность значи­тельно более широкая, чем сами "люди". Не отдельные индивиды тогда соз­дают и производят деятельность, а наоборот: она сама "захватывает" их и застав­ляет "вести" себя определенным образом. По отношению к частной форме дея­тельности — речи-языку, В.Гумбольдт выразил сходную мысль так: не люди овладевают языком, а язык овладевает людьми.

Каждый человек, когда он рождается, сталкивается с уже сложившейся и непрерывно осуществляющейся вокруг него и рядом с ним деятельностью.

Можно сказать, что универсум социальной человеческой деятельности сначала противостоит каждому ребенку: чтобы стать действительным человеком, ре­бенок должен "прикрепиться" к системе человеческой деятельности, это значит — овладеть определенными видами деятельности, научиться осуществлять их в кооперации с другими людьми. И только в меру овладения частями челове­ческой социальной деятельности ребенок становится человеком и личностью...

При таком подходе, очевидно, универсум социальной деятельности не может уже рассматриваться как принадлежащий людям в качестве их атрибу­та или достояния, даже если мы берем людей в больших массах и организа­циях. Наоборот, сами люди оказываются принадлежащими к деятельности, включенными в нее либо в качестве материала, либо в качестве элементов на­ряду с машинами, вещами, знаками, социальными организациями и т.п. Дея­тельность, рассматриваемая таким образом, оказывается системой с много­численными и весьма разнообразными функциональными и материальными компонентами и связями между ними.

Каждый из этих компонентов имеет свое относительно самостоятельное "движение" и связан с другими компонентами того же типа...» (Щедровиц- кий, 1975; цит. по : Панков, 1995; 26).

2. «В принципе "знания знаков" могут быть и бывают весьма разнообразными... Между ними устанавливаются свои особые отношения и связи, которые меняются, во-первых, в зависимости от характера деятельно­сти, которую они обслуживают, - практической, инженерной или собственно научной, а во-вторых, соответственно этапам развития языка и языковеде­ния. Одни из этих знаний фиксируют и задают отдельные стороны существова­ния знака в деятельности, например, только те или иные конструкции значе­ний, другие знания как бы надстраиваются над первыми и охватывают сра­зу множество разных сторон знака и связи между ними. Кроме того, разные знания существуют в разных формах: одни из них получены научным путем и имеют строго объективный статус, другие, наоборот, предельно интуитивны и выступают скорее в виду чувственных представлений и субъективной речевой способности ("чувство языка")...

Указание на специфическую роль знаний в образовании и дальнейшем существовании знаков достаточно объясняет ту специфическую ситуацию, в которую попадает языковед-исследователь, когда он начинает свою работу и хочет либо проанализировать какие-то конкретные знаки, либо же ответить на вопросы, что такое "язык" или что такое "знак" и "знаковая система". Первое и основное, что предстает перед ним и с чем он преимущественно имеет дело, это — "знания знаков" (в частности, "знание речи-языка"). Осваивая их — понимая и анализируя, — он обнаруживает вскоре по крайней мере четыре (а на деле — большее число) разные формы существования знака (и речи- языка): I) "знания знаков", 2) "действительность" этих знаков, 3) парадигма­тические конструкции значений и 4) синтагматические цепочки. И тогда он встает перед вопросом: какое же из этих существований знака является под­линным, реальным его существованием. Но тайна знака (и речи-языка) как элемента и организованности деятельности состоит как раз в том, что все эти четыре формы существования являются подлинными и одинаково ре­альными, а сам знак (или речь-язык) существует как системное единство всех этих форм...»

«У конструкции значений есть свое, совершенно специфическое на­значение, и это обстоятельство ставит их как элементы смыслового поля в осо­бое отношение ко всем другим элементам. Это специфическое назначение конструкций значения... состоит в том, чтобы служить средствами пони­мания исходного текста, и поэтому они создаются как своеобразные дубли­каты и особые формы фиксации отдельных отношений и связей, устанавливае­мых процессом понимания и представляемых нами в структуре первичного смысла. Но это значит, что конструкции значений и связанные с ними вто­ричные смыслы создают для процессов понимания (а вместе с тем для элемен­тов первичного смысла) вторую и особую форму существования; вместе с тем они создают новую и особую форму существования для самого знака... Мы

получаем возможность сказать, что смыслы и значения — разные компонен­ты знака, придающие ему вместе с тем разные способы и формы существо­вания, соответственно — в синтагматике и в парадигматике, социальных си­туациях и в культуре, в реализациях и в нормах...

Соединение двух указанных выше характеристик конструкций значений: (1) лежат наряду со смыслами и являются другими функциональными ком­понентами структуры деятельности и знака, (2) выражают и фиксируют от­дельные компоненты смыслов, придавая им второе и особое существование — позволяет рассматривать и трактовать связь между значениями и смыс­лами как совершенно особое отношение конструктивного замещения, или, как мы его называем, имитации...» (Щедровицкий, 1973; цит. по: Панков, 1995; 241,240).

Таким образом, можно отметить, что с точки зрения деятельности как формы и средства существования человека (и его становления как личности) совершенно логичным и непротиворечивым является факт его экзистенции не собственно в том реальном мире, который явлен, а в том «вторичном» мире, который организован в качестве результата его (мно­гих «их») деятельности, построен как система некоторых символов. Наи­более существенным является то, что 1) человеческая социальная деятель­ность рассматривается как исходная универсальная целостность значи­тельно более широкая, чем сами "люди"; что 2) тайна знака (и речи-языка) как элемента и организованности деятельности состоит как раз в том, что все формы существования знака являются подлинными и одинаково ре­альными, а сам знак (или речь-язык) существует как системное единство всех этих форм; 3) смыслы и значения — разные компоненты знака, при­дающие ему вместе с тем разные способы и формы существования, соот­ветственно — в синтагматике и в парадигматике, социальных ситуациях и в культуре, в реализациях и в нормах, а связь между ними может тракто­ваться как совершенно особое отношение конструктивного замещения. С точки зрения общения (как деятельности) можно сказать, что его состав-

ляющими всегда являются не непосредственные отсылки к реальности (А ^ - Аь В - В1) и даже не к тем смыслам, которые организуются в процессе

деятельности как освоения модели действительности, а к собственно той уже смоделированной семиотической системе, в которой эти значения за­крепились - т.е. собственно процесс коммуникации начинается как факт сиюминутного общения - на основе уже установленных элементов модели А1+^п+2+з - В1+^п+2+з . При этом, очевидно, любые изменения параметров А1-Л-2+3 будут отражаться в конечной составляющей этого общения - его

лп

вербальном (и невербальном) компоненте . Как и во всякой равновесной V системе, изменение и третьего параметра - собственно, например, вер­

бального кода, приводит к определенным изменениям и в других элемен­тах модели: новая, заимствованная из другой семиотической системы язы­ковая единица - с иным смыслом или иным значением - первоначально и

до

Не можем отказать себе в удовольствии привести аналогичные рассуждения (на другом уровне) из классической работы Н.И.Жинкина «Четыре коммуникативные сис­темы и четыре языка»: «Пусть передающий партнер А коммуникативной системы А — В со­ставил сообщение дождь идет и знает его перевод. Это сообщение поступает к приемнику В в виде констант сигналов. Получатель В, приняв эти сигналы, отождествит их путем выбора из АФ4 с именами, часть которых является константами, а часть переменными. Может оказаться, что распределение постоянных и переменных в А (АФ4) и В (АФ4) не совпадает. Тогда прием сооб­щений от А к В не состоится. Это явление обычно называют непониманием. Очевидно, что не­понимание возникает вследствие того, что перевод, сделанный А, не известен В.

Так как правильный перевод может быть сделан только при наличии в КБХ константы, то область значения переменных имен есть функция этих констант. Но в АФ4 любая константа мо­жет стать переменной. Так, доэ/сдь, ранее принятый как константа, имеет перевод — атмосфер­ные осадки в виде воды. Следовательно, для установления эквивалентности в системе А — В или для достижения понимания должен быть составлен ключевой список переводов или еще один алфавит — АФ5. Такой алфавит обычно называют толковым словарем. Принцип формирования АФ5 в памяти языка, вероятно, является статистическим. Сочетание имен, приводящее к вза­имному пониманию, будет закрепляться, их число будет увеличиваться по частоте применения, и система А — В придет в равновесие. Однако появление в А — В как системе расширяю­щихся сообщений некоторого увеличенного числа редких сочетаний имен (на стороне А или В) выведет систему из равновесия до тех пор, пока эти сочетания не станут доста­точно частыми. При этом некоторые другие ранее частые сочетания будут встречаться реже и даже забываться. В результате система будет находиться в состоянии динами­ческого равновесия.

Как видно, алфавит АФ5 наиболее лабилен. Его границы не являются вполне оп­ределенными. Кроме того, он может быть различен у разных А, Аь А2, В, В], В2... и у разных групп Аь А₂, А₃... Поэтому если говорить об усредненном алфавите АФ5, то всю коммуникативную систему в языке 2 лучше обозначать не А—В, а Аьп, (Ы), где I любой из пары в системе общения от А до №>.(Жинкин, 1998; 25-26).

«ощущается» как чужая, «инородная», однако затем она постепенно нахо­дит свое место в новой семиотической системе и определяется в своем взаимоотношении с другими составляющими новой для нее модели.

Рассуждение 3. Попробуем предложенную выше теорию рассмот­реть на примерах:³⁵

1. Портретов было два. С левого на Фандорина смотрел Александр Сергеевич Пушкин, с правого щекастый азиат, грозно супящий густые брови. Гравюра с кар­тины Кипренского, хорошо знакомой титулярному советнику, интереса у него не вызвала, но второй портрет заинтриговал. Это была аляповатая цветная ксило­графия, должно быть, из недорогих, но исполненная так искусно, что казалось, будто сердитый толстяк смотрит вице-консулу прямо в глаза. Из-под расстегнутого зла­тотканого воротника виднелась лсирная, в натуралистичных складках шея, а лоб японца стягивала повязка с алым кругом посередине.

• Это какой-нибудь поэт? — поинтересовался Фандорин.

• Никак нет. Это великий герой фельдмаршал Сайго Такамори, — благого­вейно ответил Сирота.

• Тот самый, что взбунтовался против правительства и покончил с со­бой? — удивился Эраст Петрович. — Разве он не считается государственным преступником?

• Считается. Но он всё равно великий герой. Фельдмаршал Сайго был ис­кренний человек. И'умер красиво. — В голосе письмоводителя зазвучали мечтатель­ные нотки. — Он засел на горе с самураями своей родной Сацумы, правительствен­ные солдаты окруэкши его со всех сторон и стали кричать: «Сдавайтесь, ваше пре­восходительство! Мы с почетом доставим вас в столицу!». Но господин фельдмар­шал не сдался. Он сраэюался до тех пор, пока пуля не попала ему в эюивот, а потом приказал адъютанту: «Руби мне голову с плеч».

Фандорин помолчал, глядя на героического фельдмаршала. До чего вырази­тельные глаза! Поистине портрет был нарисован мастером.

—А почему у вас тут Пушкин?

• Великий русский поэт, — объяснил Сирота и, подумав, прибавил. — То­же искренний человек. Красиво умер.

—Японцев хлебом не корми, только бы кто-нибудь красиво умер, —улыбнул­ся Всеволод Витальевич.

2. Горбун поднял руку. В ней посверкивал шестизарядный револьвер.

—Давно бы так, —заметил Эраст Петрович помощнику. —Мог бы сообразить и пораньше.

На лице усатого разбойника возникло такое изумление, будто он никогда прежде не видел огнестрельного оружия. Рука с палкой взметнулась кверху, но выстрел прозвучал раньше. Пуля попала бандиту в переносицу и сбила его с ног. Из черной дырки медленно, словно нехотя, засочилась кровь. На лице убитого так и застыла ошеломленная гримаса.

Последний из нападавших тоэ/се был ошарашен. Его пухлая ниэ/сняя губа от­висла, заплывшие жиром глазки часто-часто моргали.

Горбун выкрикнул какую-то команду. С пола, покачиваясь, поднялся один из охранников. Потом второй, третий, четвертый.

Они крепко взяли гиганта за руки, но он легонько, почти небрежно шевель­нул плечами, и белые повязки отлетели в стороны. Тогда хозяин преспокойно разря­дил детине в грудь остальные пять патронов. Тот только дергался, когда пули вон­зались в его огромное тело. Немного пошатался, весь окутанный пороховым ды­мом, и осел на циновки.

• Не меньше полудюжины т-трупов, — подвел Эраст Петрович итоги сражения. — Нужно вызвать п-полицшо.

• Нужно скорей уходить, — возразил Сирота. — Какой ужасный Инци­дент! Русский вице-консул на месте бандитского побоища. Ах, какой подлый чело­век этот Сэмуси!

• Почему? —удивился Фандорин. —Ведь он защищал свою э/сизнь и свое заве­дение. Иначе его убили бы.

• Вы не понимаете! Настоящие якудза не признают пороха! Они убивают только холодным оружием или голыми руками! Какой позор! Куда катится Япо­ния! Идемте лее!

3. — У его отца на руке было всего два пальца. (Это в якудзе такой обычай: если разбойник в чем-то провинился и хочет извиниться перед шайкой, то отрезает себе кусочек пальца.) Сам он, правда, отца не помнит — про него люди рассказывали. Мать у него тоэ/се из почтенной семьи, у нее все тело было в татуировках, до са­мых коленок. Когда ему было три года, его отец сбежал из тюрьмы, спрятался на маяке и дал знать жене — она служила в чайном доме. Мать привязала ребенка на спину и поспешила к муэ/су на скалу, но ее выследили и донесли стражникам. Те окру- жшимаяк. Отец не захотел возвращаться в тюрьму. Он ударил э/сену ножом в сердце, а себя в горло. Маленького сына тоже хотел зарезать, но не смог и просто бросил в море. Однако карма не позволила мальчику утонуть — его выловили и отнесли в при/от.

• Ну и зверь же был его папаша! — воскликнул потрясенный Эраст Петро­вич. Сирота удивился:

—Почему зверь?

—Да ведь он зарезал собственную э/сену, а малютку сына б-бросил со скалы!

• Уверяю вас, он ни за что не стал бы убивать свою супругу, если бы она сама его об этом не попросила. Они не захотели расставаться, их любовь оказалась сильнее смерти. Это очень красиво.

• Но младенец-то здесь при чем?

• У нас в Японии на это смотрят иначе, извините, — строго ответил письмоводитель. — Японцы — люди ответственные. Родители отвечают за своего ребенка, особенно если он совсем маленький. Мир так э/сесток! Разве молено бросать на произвол судьбы беззащитное существо? Это слишком бесчеловечно! Семье нуэ/сно держаться вместе, не разлучаться. В этой истории трогательней всего то, что отец не смог ударить своего маленького сына ножом...

3. — Это очень красивая история, про нее далее хотели написать пьесу для театра Кабуки. Случилась она пять лет назад, когда Твигс-сэнсэй еще носил траур по своей уважаемой супруге, а его увалсаемые дочери были маленькими де­вочками. В клубе «Юнайтед», играя в карточную игру бридж, сэнсэй поссорился с одним нехорошим человеком, билетером. Билетер приехал в Иокогаму недавно, стал всех обыгрывать в карты, а кто обиэюался — вызывал на поединок, и уже одного человека застрелил насмерть, а двоих тяэюело ранил. Билетеру за это ни­чего не было, потому что это называется «дуэль».

• А, бретер, — догадался Фандорин, поначалу введенный в заблуждение не­предсказуемым чередованием «р» и «л» в речи письмоводителя, во всем прочем абсолютно правильной.

• Ну да, билетер, — повторил Сирота. — И вот этот плохой человек вы­звал сэнсэя стреляться. Полоэюение у доктора было уэюасное. Стрелять он не умел совсем, и билетер наверняка бы его убил, и тогда дочери остались бы круг­лыми сиротами. Но если бы сэнсэй отказался от дуэли, все от него отвернулись бы, и дочерям было бы стыдно за такого отца. А он очень не хотел, чтобы девоч­ки его стыдились. И тогда мистер Твигс сказал, что принимает вызов, но что ему нуэ/сно пять дней отсрочки, чтобы подготовиться к смерти, как подобает дэюентльмену и христианину. А еще он потребовал от секундантов, чтобы они назначили самую большую дистанцию, какую только разрешает дуэльный кодекс, — целых тридцать шагов. Билетер с презрением с0гласш1ся, но взамен потребо­вал, чтобы число выстрелов было не ограничено и чтобы дуэль продолэюалась «до результата». Он сказал, что не позволит превращать поединок чести в комедию. Пять дней сэнсэя никто не видел. Стали говорить, что он тайком уплыл на ко­рабле и даэюе бросил своих дочерей. Но в назначенный день и час он пришел к месту дуэли. Кто был там, говорили, что он был немноэюко бледный, но очень сосредото­ченный. Противников поставили в тридцати шагах друг от друга. Доктор снял сюртук, заткнул уши ватой. А когда секундант махнул платком, он поднял пистолет, тща­тельно прицелился и попал билетеру точно в середину лба.

—Да что вы!—воскликнул Эраст Петрович. — Вот это удача! Поистине Твигса Всевышний поэюалел!

• Все в Сеттльменте тоэюе так думали. Но вскоре отмылось, в чем дело. Управляющий стрелковым клубом рассказал, что мистер Твигс все пять дней провел в тире. Вместо того чтобы молиться и писать завещание, он учился стрелять из ду­эльного пистолета, причем именно с расстояния в тридцать шагов. Сэнсэй не­мноэюко оглох, но научился без промаха попадать в середину мишени. Еще бы, ведь он израсходовал несколько тысяч зарядов. Всякий на его месте добился бы того же.

—Ах, какой молодец!

• Некоторые говорили, как вы. Но другие возмущались и ругали доктора за то, что это была unfair play. Один морокосос, лейтенант французской морской пе­хоты, напился пьяный и стал при всех издеваться над доктором за трусость, Сэнсэй тяэюело вздохнул и сказал: «Вы очень молодой и еще не понимаете, что такое ответ­ственность. Но если вы считаете меня трусом, я согласен с веши стреляться на тех эюе условиях» — и при этом так внимательно посмотрел морокососу в середину лба, что тот сразу стал совсем трезвый и извинился. Вот какой человек доктор Твигс! — с восхищением закончил Сирота. —Искренний человек!

5. — Однажды, спрыгнув со стены с'егунского замка, куда его посылали шпионить, Сарутоби угодил в капкан. Страэюа кинулась к нему, размахивая меча­ми. Тогда ниндзя отрубил себе ступню, в секунду наложил эюгут и запрыгал на одной ноге. Поняв эюе, что ему не уйти, повернулся к преследователям, напосле­док покрыл их площадной бранью и пронзил себе горло мечом, но сначала, как ска­зано в хронике, «отрезал свое лицо».

• Как это — «отрезал лицо»? — спросил Фандорин.

• В точности неизвестно. Должно быть, фигуральное выраэюение, озна­чающее «изрезал», «обезобразил», «сделал неузнаваемым»...

Когда до раненого оставалось каких-нибудь двадцать шагов, он перестал ползти — видно, понял, что не уйдет. Сделан быстрое движение — на солнце сверкнуло узкое лезвие.

• Скорей! Сейчас перережет горло! — крикнул доктор.

Но синоби поступил иначе. Описал ноэюом быстрый круг вокруг лица, словно хотел поместить его в овальную рамку. Потом левой рукой схватился за подбородок, с глухим рычанием рванул — и под ноги Эрасту Петровичу отлетела какая-то тряпка. Фандорин чуть не споткнулся, когда понял, что это: обрезанная и содранная кожа лица, с одной стороны красная, с другой похожая на шкурку мандарина.

Птутулсасный человек наконец обернулся.

Эрасту Петровичу за его недлинную жизнь приходилось видеть немало страш­ного, иные видения из прошлого заставляли его просыпаться ночью в холодном поту. Но ничто на свете не могло быть кошмарнее этой багровой маски с белыми крулсками глаз и оскалом зубов.

• Конгодзё! — тихо, но отчетливо прохрипел безгубый рот, растягиваясь всё шире и шире.

Рука с окровавленным ноэюом медленно поднялась к горлу.

Лишь теперь Фандорин догадался заэ/смуриться И стоял так до тех пор, пока не миновал приступ тошнотного головокруэюения.

• Так вот что такое «отрезать лицо»! — раздался возбуэюденный голос доктора Твигса. —В самом деле отрезал, безо всякой фигуральности!

б. Плечи японца понуро опустились, словно он лишился последней надеэюды.

—Да, конечно... —мрачно произнес инспектор. —По-вашему, по-европейски, здесь ничего не сделаешь. Ни улик, ни доказательств, ни свидетелей. — Он сделался еще бледнее, решительно тряхнул головой. — Ну и пусть. Раз по-европейски нель­зя, поступлю по-японски.

—Как это — «по-японски»?

• Напишу письмо его величеству государю императору. Пзлолсу все свои по­дозрения в адрес интенданта Суги. И убыо себя, в доказательство своей искренно­сти.

• Себя? Не Сугу? — потрясение воскликнул Фандорин.

• Убить Сугу значило бы не покарать преступника, а совершить новое преступление. У нас есть древняя, благородная традиция. Хочешь привлечь внима­ние властей и общества к какому-нибудь злодейству — сделай сэппуку. Ллсивый че­ловек резать себе живот не станет. — Взгляд Асагавы был воспален и тосклив. — Но если б вы знали, Фандорин-сан, как уэюасно делать сэппуку без секунданта, без че­ловека, который милосердным ударом меча прервет твои страдания! Увы, мне не к кому обратиться с этой просьбой, мои сослулсивцы ни за что не согласятся. Я со­всем один... — Он вдруг встрепенулся, схватил вице-консула за руку. — А моэ/сет быть, вы? Всего один удар! У меня длинная шея, попасть по ней будет нетрудно!

Фандорин отшатнулся.

• Г-господь с вами! Я никогда не дерлсал в руках меча!

• Всего один удар! Я научу вас. Часок поупраэюняетесь на бамбуковом шесте, и у вас отлично получится! Прошу вас! Вы окалсете мне неоценимую услугу!

Заметив выралсение лица собеседника, инспектор сбился. С усилием взял себя в руки.

• Ладно, — сказал он глухо. — Извините, что попросил. Это было слабо­стью. Мне очень стыдно.

Но Эрасту Петровичу было еще стыдней. В мире столько вещей более валсных, чем уязвленное самолюбие, ревность или несчастная любовь! Например, стремление к правде и справедливости. Нравственная чистота. Самополсертво- вание во имя справедливости.

• Послушайте, — взволнованно заговорш титулярный советник, стиски­вая вялую руку японца. — Вы умный, современный, образованный человек. Что за дикость —разрезать себе живот! Что за переэ/ситки средневековья! Право, девят­надцатый век на исходе! К-клянусь вам, мы что-нибудь придумаем!

Но Асагава не слушал его.

• Я не могу так жить. Вам, европейцу, этого не понять. Пускай без се­кунданта! Мне не будет больно. Наоборот, я высвобожу боль, которая сжигает меня изнутри!

7. — Что вы намерены делать? Дуэль уже назначена?

—Да. Цурумаки при мне отправился к Булкоксу и полчаса спустя вернулся с сообщением, что поединок состоится завтра в восемь утра на холме Китамура, над Блаффом.

• И вы полезете в эту ловушку?

• Разумеется. Не беспокойтесь, Всеволод Витальевич, на этот случай у ме­ня подготовлен резервный план. Может быть, удастся обойтись и без сбора до­казательств.

—А если он вас убьет?!

Фандории небрежно дернул плечом — мол, подобный исход планом не пре­дусматривается.

• Это будет очень красивая смерть, — внезапно сказал Сирота и отчего- то весь вспыхнул.

Каэюется, в этом случае у меня будет шанс попасть в разряд «искренних людей», подумал Эраст Петрович, заметив, что глаза письмоводителя горят возбужденным блеском. Пожалуй, к портретам маршала Сайго и Александра Сергеевича прибавится еще один».

Нетрудно заметить, что реальное общение в этих ситуациях начи­нается именно на последнем уровне - «именованного», т.е. конвенцио­нально номинированной системы описания данной части отражения ми­роустройства (А1+^п+2+з) и «вторично именованного», которое конвенцио­нально обеспечивает вербальное человеческое общение в данной части отражения мироустройства (В1+^п+2+з). Постепенно в ходе общения у двух сторон коммуникации возникают некоторые «знания», «представления» (неточные, смутные, неполные) о ряде элементов предыдущих уровней моделирования (Аи-[^п+2+з]; В1+ [^п+2+з]), что позволяет в итоге выйти на неко­торый уровень взаимопонимания (может быть, даже некоторого взаимо­постижения). Это, в свою очередь, становится реальной основой дальней­шего общения.

При этом совершенно не исключено, что данное общение героев, соотнесенное с определенным временем, отстоящим от сегодняшнего, со­временными представителями, допустим, японской культуры, будут вое- приниматься и пониматься иначе. Как, например, совершенно иначе вос­принимается сегодня известная фраза Наполеона из романа «Война и мир», обращенная к князю Болконскому на Аустерлицком поле: «Quelle belle morte!» - столь значимая и для героев, и для автора романа.

«Я испытываю искушение сказать, что смысл и языковой материал суще­ствуют «нераздельно и неслиянно». Они не тождественны друг другу, и между ними существуют множественные соотношения: любое движение мысли может получить бесконечное число языковых перевоплощений, таюке как любой «ку­сок» язьжового материала может получить бесконечное число переосмыслений. Но во всех этих взаимных перевоплощениях неизменным остается сам факт во- площенности их друг в друге, Без этой взаимной воплощенности как от мысли, так и от языкового материала остаются лишь спорадические и ускользающие обрывки.

Этот вывод имеет определяющее значение для того, как подходить к мыслительным процессам, возникающим в сознании говорящих в связи с их язьжовой деятельностью. Главная трудность, но и главная позитивная задача при анализе язьжового смысла состоит в том, чтобы не упустить из виду обе противоположные силы, на пересечении которых он возникает и развивается: с одной стороны, открытость смысла, неограниченную его способность к ассо­циативным растеканиям и скачкам, с другой — его воплощенность в язьжовом материале, в силу которой смысл оказывается заключенным в герметическую «упаковку», очертания которой определяются конфигурациями именно этого материала; с одной стороны, летучую подвижность смысла, делающую невоз­можным достижение им устойчивого и конечного состояния, с другой - его привязанность к объективированному языковому высказыванию, форма кото­рого обладает эмпирической самоочевидностью и непреложностью налично­го артефакта» (Гаспаров, 1996; 292).

Таким образом, «концепт» предстает как некоторая смоделированная в процессе деятельности человека в данных условиях (и исторически сло­жившихся, и здесь/сегодняшних) многоуровневая структура. При этом мож­но отметить некоторые характеристики «концепта»:

1. «Концепт» есть некоторое виртуальное «замещение» реальной картины мира существования человека некоторой совокупностью симво­лов, знаков, т.е. некоторой вторичной картиной, сложившейся в ходе по­знания мира с целью упорядочения, упрощения и приспособления для существования в первичной картине.

2. Последовательность этого замещения определяется целым рядом факторов, среди которых основным является собственно деятельность чело­века в данных условиях. На базе этой деятельности создается вторичное - «замещение замещения» - построение некоторой модели отношения к усло­виям общения.

3. Специфика семиотических моделей хранения, трансляции и реализации человеческого бытия конвенционально номинируется - «именование отражения отражения» - для обеспечения устойчивого вер­бального человеческого общения в данном этнолингвокультурном сооб­ществе.